общественного и научного внимания, эта задача и должна была требовать какого-то разрешения, хотя вопрос ставился и не в той плоскости, в какой он ставится сейчас.
Общественный и литературный интерес к сказке у нас начинается в XVIII веке. Однако это был интерес не к народной сказке, а к рыцарским романам типа французских, помещенных во французских «Библиотеках». Такого рода романы слыли за «сказки». Это видно хотя бы по предисловию к «Русским сказкам» Левшина, который утверждает, что «помещенные в Парижской всеобщей библиотеке романов повести о рыцарях – не что иное, как сказки богатырские, и французская Bibliotheque bleue содержит таковые же сказки, каковые у нас рассказываются в простом народе».
Такое недоразумение возможно было только потому, что собственно народная сказка еще не была известна. Но это высказывание нам интересно, так как оно показывает, что уже в XVIII веке ставили вопрос о том, что такое сказка, хотя ответ еще давался совершенно неправильный, соответствующий вкусам эпохи.
Мы видим, что первоначально сказка понимается и определяется через какой-нибудь другой, родственный ей жанр. В данном случае сказка определяется через жанр, который мы сейчас назвали бы рыцарским авантюрным романом. Однако, всматриваясь в определение Левшина, мы находим в нем выражение «богатырские сказки». Под «богатырскими сказками» понимается былина. Самое слово «былина» еще не было в ходу, оно, как известно, пущено в ход И. П. Сахаровым в его «Сказаниях русского народа», но самые былины уже были известны. Таким образом, мы видим, что «рыцарский роман», «былина» и «сказка» объединяются в одно общее понятие.
Несмотря на всю наивность и неправильность такого объединения, мы все же можем его до некоторой степени понять, так как романы типа помещаемых в «Синей библиотеке» в конечном итоге восходят к фольклорным основам, а между былиной и сказкой также есть некоторое родство. Но сказка понималась и иначе; ее отождествляли часто с литературной повестью.
Анонимный автор статьи «Взгляд на повести или сказки» (журнал «Патриот», 1804) заявляет, что Карамзин следовал Мармонтелю в писании сказок. «„Бедная Лиза“ – первая сказка, им описанная, пленила публику и принесла ему славу». Ссылка на Мармонтеля не случайна. Его Contes moraux [723], «Поучительные сказки», издавались и у нас (первый перевод Павла фон Роума (1764)), причем двоякое толкование слова conte как «сказка» и как «рассказ», «повесть» переносилось и к нам. Совершенно в том же направлении идет статья «О сказках и романах» (журнал «Аврора», 1806), где автор устанавливает влияние на развитие романа «арабских и персидских сказок». Здесь к одному понятию сведены сказка и роман. Ссылка на «арабские и персидские сказки» вызвана появлением в 1804 году галлановского перевода «Сказок 1001 ночи». Хотя этим сборником зачитывалась вся Европа, но пониманию сущности сказки это не способствовало. Здесь можно упомянуть, что и Пушкин определял сказку через другой жанр, а именно через поэму: «Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма». Определение сказки через поэму было естественным для Пушкина, создавшего ряд поэм. Сам Пушкин перекладывал народные сказки стихами, и только в таком виде они получали для него надлежащее звучание. Сказки Пушкина по сюжету – сказки, по форме же они ближе всего подходят именно к поэмам. Хотя утверждение Пушкина и не является попыткой строго научного определения, все же отраженное в нем понимание природы сказки характерно для его эпохи и для него самого.
Наряду с определением через другой (с нашей точки зрения) жанр мы можем наблюдать первые попытки определения характерных черт сказки как таковой. Так, А. Ф. Мерзляков в своей «Краткой риторике» всецело еще стоит на левшинской точке зрения: «Времена рыцарские и баснословные царства фей суть обыкновенные магазины для сего рода сочинений»[724]. Однако он пытается уже установить и особенности этих «сказок». Основным признаком сказки он считает «несбыточные чудесности» и называет их «вымышленными повествованиями». Это значит, что Мерзляков считает одним из признаков сказок необычность событий и то, что они не выдаются за действительность. Таким образом, Мерзляков был первым, кто определял сущность сказки, причем его определению нельзя отказать в некоторой доле истины, хотя он мог еще не знать собственно народной сказки.
Однако лубочные издания сказок, а также издания типа «Дедушкины прогулки» и «Лекарство от задумчивости и бессонницы»[725] уже давали некоторый материал для отграничения сказки от других жанров. Н. А. Цертелев в своей статье «Взгляд на старинные русские сказки и песни»[726] обрушивается на издания типа чулковских, которыми зачитывалось целое поколение, теперь они объявляются «скучными волшебными романами». В этой декларации можно усмотреть начавшийся поворот во вкусах. Такие романы уже не отождествляются со сказкой. Наоборот, Цертелев противопоставляет им народные сказки, которых он различает два рода: «Одни – богатырские повести, а другие – собственно так называемые сказки». Под богатырскими повестями понимается былина, а в понимании «собственно так называемых сказок» Цертелев противоречив. C одной стороны, он склонен приписывать им большую древность: сказки, песни, пословицы представляют «младенчество словесности всех народов». C другой стороны, он говорит о «сочинителях» сказок, выдавая этим, что он не отличает народной сказки от литературной повести и литературной сказки. Искусственная же сказка того времени была нравоучительна. Еще Перро присоединял к своим сказкам морализации, у нас, например, Богданович сочинял нравоучительные сказки. Эта нравоучительность приписывается и народной сказке. Но если Перро присоединял морализации, то Цертелев ищет в самой сказке скрытую в ней мораль. «Часто сочинитель, не смея сказать истины или желая быть занимательным, скрывает ее в вымыслах, представляя читателю отгадывать». Сказке приписывается аллегорический смысл. Так, если в сказке о Маландрахе и Силиколе (из «Дедушкиных прогулок») царевич без позволения наставника пользуется крыльями, чем ввергает себя в беду, то это якобы «аллегория, показывающая, сколь опасно молодым людям предаваться своим желаниям». В этом же роде идет истолкование и других сказочных мотивов. Сказка здесь понимается как нравоучительная басня или притча, в чем несомненно сказывается воздействие Мармонтеля.
В 1821 году появляется «Словарь древней и новой поэзии» Н. Остолопова, нечто вроде литературной энциклопедии – здесь содержится статья и о сказке. В ней впервые делается попытка отграничить сказку от других жанров: от романа, поэмы и притчи, т. е. именно от тех жанров, с которыми ее, как мы видели, объединяли. Остолопов дает уже и определение сказки, где на первый план выдвигается неправдоподобие. «Сказка есть повествование вымышленного происшествия. Она может быть в стихах и в прозе»[727]. Подобно эпопее, она требует вымыслов, но, пользуясь большею вольностью, переходит по желанию своему границы правдоподобные и даже возможность.
Итак, сказка здесь определяется со стороны не формы, а