метод работал и позволил нам пережить три дня заключения в казарме с кирпичными стенами. Даже здесь немцы по-прежнему совсем не давали нам еды и очень мало давали воды.
Потом нас вывели из кирпичной клетки и повезли на станцию. Я впервые в жизни увидел поезд и очень обрадовался. Я ведь был ребенком. Я слышал разговоры о железной дороге, но у нас на Родосе ее не было. Я видел корабли и самолеты, но поезда – никогда. И там, возле поезда, который я разглядывал с любопытством, опять торчали немцы с автоматами. Они снова принялись орать свои варварские приказы, которых мы все равно не понимали.
Поезд состоял из бесконечной вереницы вагонов из темного дерева. У каждого вагона была огромная, со стену, дверь и по два маленьких окошка с каждой стороны. Я сразу заметил, что вагоны, как и баржи, были предназначены для перевозки скота, а не людей. Ясное дело, для них мы и были скотом.
Нас начали грузить в вагоны. Сначала в каждом вагоне нас было около семидесяти человек, но под конец нацисты обнаружили, что все не помещаются, и нас стало по девяносто. Мы были спрессованы, как сельди в бочке, еще хуже, чем в трюме, да еще в такую жару! На этот раз вся сцена повторилась: на всех пять ведер воды и один пустой бидон. И мы снова оказались один на один со своей стыдливостью, прежний ужас повторился. Мы не могли найти объяснения, почему нас держат в таких нечеловеческих условиях. Эти воспоминания я не могу вычеркнуть из памяти, все жуткие сцены и сейчас стоят у меня перед глазами. Они врезаны в память, и ничто уже не сможет их оттуда стереть. Тогда я еще не знал, куда привезет нас этот поезд, но после войны назвал его «поездом смерти», потому что он вез нас умирать.
Наши муки в этих вагонах не шли ни в какое сравнение с тем, что мы пережили в трюмах барж. Всякий раз, подъезжая к станции, мы должны были пропустить несколько военных составов. Иногда вагоны стояли на солнцепеке по целому дню, и мы теряли сознание от обезвоживания. Мы уже словно находились в печах крематория.
Невозможно описать, что мы испытывали, стиснутые в раскаленных вагонах, и вряд ли удастся передать непрерывный плач детей и отчаянье тех, кто хотел хоть что-то сделать, чтобы помочь, но ничего не мог сделать, потому что сам находился на грани обморока и с гневом чувствовал, как уходит, просачивается сквозь пальцы жизнь.
Для нацистов мы все были просто ходячими трупами. Если не сдохнем в поезде, то нас ждет тот же конец в газовых камерах. Какая разница?
Единственными моментами, когда мы не ощущали себя брошенными на произвол судьбы, стали для нас проезды по территории Югославии. Местное население прекрасно понимало, что наш поезд везет евреев в концлагеря, и, когда вагоны подъезжали на удобное расстояние, старались забросить нам в окошки фрукты. Немцы не обращали на это внимания. Не думаю, чтобы их интересовало, съедим мы фрукты или нет. Их привлекала возможность поразвлечься, глядя, как мы набрасываемся на то, что до нас долетело.
Может, мы казались им утками на воде, которые кидаются, как молнии, за каждой брошенной коркой, а потом затевают драку, стараясь отбить у соседа добычу. Если бы охранники заглянули хоть в один вагон, они застали бы совсем другую сцену.
Они увидели бы, как люди, поймавшие фрукты через окошки, сразу же делили их на мелкие части и раздавали всем, часто отказываясь от своей доли. Они увидели бы людей, совсем не похожих на тот образ евреев, который старалась сформировать в умах нацистская пропаганда.
Взрослые постоянно смотрели в окошки и старались определить, на каком языке переговариваются те, что находятся снаружи. И вполне возможно, что по этому признаку они могли определить, в какой стране мы находимся. Они были людьми высокой культуры, в отличие от меня. Мой папа, конечно же, все знал, потому что постоянно перешептывался с другими мужчинами, но ничего не говорил ни мне, ни сестре.
Условия этой поездки спровоцировали много смертей, гораздо больше, чем на баржах, ибо страдания наши были выше человеческих сил. Почти всегда уходили самые старые, детей не так легко было уморить. Самые маленькие были полны энергии и отводили душу в крике и плаче. Они верещали с утра до ночи, и их молодые матери выбивались из сил, безуспешно пытаясь их успокоить.
Когда раз в неделю открывали двери, мы собирали и выносили умерших, и нас заставляли оставлять их прямо на земле возле вагонов. Что потом происходило с их телами, мы не знали, да я и потом не узнал. Из каждого вагона трое или четверо мужчин под конвоем охранников выносили ведро с экскрементами и пустые емкости для воды. Они шли в затылок друг другу к месту, где надо было опорожнить ведра и набрать воды. Затем каждый возвращался в свой вагон. Однажды мы набирали воду прямо на станции. Вокруг сновали люди, и нам очень хотелось заговорить с кем-нибудь из них, но немецкие солдаты вели нас тесным строем и не давали никому подходить к нам. И мы ничего не могли сделать.
В дороге мы считали дни с момента, когда нас собрали возле немецкой комендатуры, до прибытия на место. Чтобы добраться до Биркенау, нам понадобился почти месяц.
Почти месяц страданий, чтобы пойти на смерть.
4
Аушвиц-Биркенау
Поезд остановился утром, и мужчины сразу выглянули в окна, чтобы определить, где мы находимся. Я был слишком мал ростом, чтобы оглядеть панораму за окном, но кто-то из взрослых сказал мне, что вдали виднелся только какой-то барак и больше ничего не было видно. Все думали, что сейчас мы поедем дальше и этот торчащий в пустоте барак не может быть местом прибытия. Абсурдным было даже подумать, что мы вынесли такой бесчеловечный путь ради того, чтобы приехать в Богом забытую дыру. Мы не видели в этом смысла, а может, не хотели его воспринять. А приехали мы на станцию Биркенау с высокой наклонной платформой, рампой.
Двери распахнулись, и перед нами предстала невероятная картина: отряд немцев, готовый просто выбрасывать нас из вагонов.
Все были в смятении и панике. Помочь себе мы не могли, но делать было нечего, пришлось прыгать. Стариков выкидывали, как мешки с картошкой: приказ, толчок, удар… А мы чувствовали себя беззащитными животными, которым грозили острые зубы овчарок. Каждый из нас старался не потерять из виду