Читать интересную книгу "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл - Илья В. Латыпов"

Есть много деталей… А когда склею из дерева корпус, надо будет его обшить вот этими плашечками», – глаза Олега Александровича загораются, он с любовью держит макет в руках. «Мечта детства – большой парусник», – на несколько секунд в глазах умирающего от рака человека промелькнул пацан, который гоняет по пруду деревяшки, воображая себя адмиралом пиратской эскадры… Я с уважением смотрю на этого высокого худого человека, а он, поглаживая корабль, добавляет: «Когда совсем хреново становится, сажусь собирать. Еще много нужно сделать: мачты, паруса, орудия установить, шпангоуты…» – все эти детали аккуратно сложены рядом. Парусник – символ надежды в погоне за ускользающим светом жизни.

Я просто был рядом. Прислушивался к своим и его чувствам, и в какой-то момент разговор стал другим… Я уже видел не больного преждевременно состарившегося человека, передо мной проходила вереница образов – от маленького мальчика до уверенного в себе отца и деда. Олег Александрович отказывался признавать реальность смерти: у него еще есть дела в этой жизни, и завершать ее он не намерен. А приставать к нему со словами «Но вы же умираете!» мне казалось крайне неуместным, да и не мое дело выносить такие вердикты. «Мне так хочется поговорить с кем-то о буддизме и о даосизме, а не с кем…» – и я ловлю себя на том, что мне интересно поговорить о них с этим человеком, в перерывах между приемом болеутоляющих строящим парусник. Тем более что я разбираюсь в теме.

Время заканчивается (на самом деле давно закончилось, но я сознательно задержался, благо мог это себе позволить), и на лице Олега Александровича появляется досада: «Я бы очень хотел поговорить с вами еще. Как вы понимаете, я никуда не денусь, я не занят, так что в любое время…» У меня есть время, я могу зайти в четверг на следующей неделе, но есть ли оно у Олега Александровича? «Нормально, я дождусь…»

Он даже снова встал с кровати и дошел до прихожей, чтобы проводить меня. Крепко пожал руку, глядя мне в глаза. Трудно сказать, что было в этих глазах, – надежда, отчаяние? А может, радость… Я уходил с ощущением большой печали и переполненный чувствами. Я не делал ничего особенного, но оказывается, в нашем мире провести час с другим человеком, полностью уделяя друг другу внимание и проявляя подлинный взаимный интерес, часто огромная роскошь. И кажется, большего и не надо: просто быть рядом с человеком, отзываться на его чувства, делиться своими, постепенно, шаг за шагом, переходя ко все более глубоким переживаниям. Жизнь – это процесс переживания, а не факты биографии. Почему бы не попробовать максимально полно прожить оставшееся время?

Меня постоянно преследовала мысль, все ли я сделал. Казалось, что я должен был сделать что-то большее (человек умирает, времени совсем мало, а ты говорил с ним о кораблике?!). В среду, накануне запланированного второго визита, позвонила его жена и, сдерживая слезы, сказала, что завтра, видимо, встретиться не получится. «Ему очень плохо, язык отказывает. Боюсь, он не контактен сейчас. А он очень ждал этой встречи… Если ему станет лучше (голос запнулся), то я позвоню».

Она не позвонила. Через несколько недель я не выдержал и сам набрал номер. Да, Олег Александрович умер вскоре после Нового года. А мне осталась память о нем и те полтора часа жизни, которыми он со мной поделился.

Коллеги, которым я потом рассказал эту историю, обеспокоенно заметили, что я как-то безучастно о ней говорю. Обычно эмоциональный, на этот раз я был скуп на чувства и переживания. И правда, я пережил множество чувств, в том числе и страх собственной смерти, и щемящую горечь оттого, что умер Олег Александрович, и сопереживание его жене, которая так трогательно беспокоилась о муже, и еще острое ощущение хрупкости человеческой жизни. Мне требовалось время, чтобы дать выход этим чувствам. Благо оно у меня было.

А вот с отцом у меня не получилось поговорить по душам, выяснить, что для него важно в жизни. Мне было тринадцать, когда ему поставили диагноз «лейкоз», и это был трудный период в наших с ним и без того непростых отношениях. Поэтому мы оба не нашли нужных слов, даже когда я навестил его в больнице в последний раз. Так, разговор ни о чем… Он выглядел неплохо и проводил меня до дверей больницы. Я обычно не оборачиваюсь, уходя, но тут обернулся и посмотрел на него, и таким, стоящим у входа в больницу, он навсегда остался моей памяти. Папа, смотрящий мне вслед…

Это был последний раз, когда я видел его живым. И уже после его смерти я в свои четырнадцать не очень-то понимал, что мне делать с застрявшим в груди горем, не находившим выхода. Много лет оно было спрятано глубоко-глубоко. Только спустя много лет я, придя на отцовскую могилу, обстоятельно и медленно рассказал ему о своих чувствах, о сожалении, что так и не узнал его по-настоящему. Он был закрытым человеком, и я практически ничего не знал о его детских мечтах и взрослых планах на жизнь. Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне сорок три, я почти догнал тебя, папа, в твои вечные сорок пять. И что-то уже про тебя, как мне кажется, понимаю.

Глава 2

Все проходит, и твоя жизнь тоже

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после»[11].

Утраты

С собственной смертностью я, как и все люди, нахожусь не в самых простых отношениях и, несмотря на завет древних римлян «помни о смерти», охвачен повседневной суетой. Смерть – первая и самая страшная экзистенциальная данность. Именно так ее обозначают некоторые философы-экзистенциалисты, но мне кажется, что это все-таки упрощение того вызова, с которым мы сталкиваемся. Я предпочитаю несколько иную формулировку (пусть это и может выглядеть самонадеянно – поправлять великих мыслителей): мы имеем дело не только со смертью как таковой, но и с тем, что абсолютно все в этом мире имеет границу своего существования. Все имеет начало (даже Вселенная) – и все когда-то закончится.

Физики говорят об энтропии Вселенной – распаде, разрушении всего под воздействием времени. Энтропии, кстати, отчаянно противостоит именно жизнь как удивительная способность материи не только не распадаться на элементарные частицы, но и образовывать новые сложные структуры и организмы. Однако в конце концов энтропия возьмет вверх – по крайней мере, так считают многие физики. То есть дело не только в смерти, но и во временности всего, что есть в нашей жизни и вне ее.

Но какой тогда смысл еще раз говорить о смерти или о том, что все имеет свое завершение? Наверное, он как раз в том, что мы изощренно ищем разные способы избежать осознавания этого нехитрого факта – не на интеллектуальном, а на эмоциональном уровне. И время от времени мне, как и всем людям, необходимо напоминание об этом. В противном случае ощущение того, что живешь вечно, играет с тобой злую шутку, побуждая постоянно откладывать на потом то, что надо сделать сейчас. Острота момента, способность прочувствовать течение жизни при этом блекнут. Как будто можно будет повторить тот момент, отложенный «на потом».

На бытовом, а не философском или физическом уровне речь идет о том, что рано или поздно мы теряем все, к чему привязаны, – от каких-то любимых вещей до близких нам людей и животных. Предметы одежды, заношенные до дыр, игрушки, с которыми много раз засыпали в обнимку, защищаясь от ужасов ночи, книжный томик любимого автора с пометками и пятнами от чая или с засохшим листиком между страничек. Любимый дачный домик, в котором прошли самые яркие дни детства, или двор, где была такая дружная компания. Берег моря, у которого много лет мы отдыхаем с семьей, – там уже каждый камешек как родной. Теплые, морщинистые бабушкины руки, их запах, отдающий