Хорошо, что высокорожденный брат и чародей - зельевар Северус успел набрать все нужные травы заранее, словно бы знал о такого рода глупом, как теперь понимал Квотриус, поступке. В ином случае не успел бы он сегодня сотворить чародейство над ничтожным полукровкой, и не молиться ему домашним божествам, и не возлежать на последующем пиру. Но метаться бы уже бесплотной тени Квотриуса, потеряв имя даже, отцом данное, и стеная в горестном забытьи в Аиде мрачном и гиблом. И не было бы для него первого семейного пира со времени возвращения воинов семьи Снепиусов из похода, чудеснейшим образом не получивших серьёзных ран, впервые за его жизнь столь дальнего. Это, верно, волшебная палочка, постоянно носимая старшим возлюбленным братом… А где Северус носит свою палочку, никому никогда её не доверяя? Этого Квотриус тоже не помнил. Но не суть, важно, где высокорожденный брат носит кудесническое орудие, важно то, что именно оно привело войско высокорожденного патриция и военачальника, отца и Северуса, и его самого, Квотриуса, к ошеломляющей победе над варварами и их полнейшему подчинению власти ромеев. Младший брат был в этом уверен абсолютно и полностью.
О ране в спину, нанесённую Томом - Волдемортом, вселившем в него вместе с холодным железом кинжала и злейшую магию, он толком и не помнил. Хотя и это было чрезвычайно странно для полукровки. Ещё бы, за избавление от проклятия и вправду пришлось заплатить высочайшую цену, потеряв всю красоту лица и тела из-за неумелого обращения со Стихиями. В памяти всплывало что-то вроде ощущения ноющей боли в шве на спине, да вот откуда он взялся-то? Все Снепиусы вернулись без единой раны.
Было ещё в самых глубинах памяти, как на дне бочки - какое противное слово, но слово как слово, так почему? - странное, верно, во сне пришедшее, чувство полёта. Хотя… Тот полёт казался ему таковым явственным, словно не во сне происходил, а, напротив, находился в то время Квотриус в полном рассудке. Только рассудок этот, кажется, совсем задурил, иногда бывает то так весело, что весь мир любишь и смеяться хочется безудержно, нет, даже хохотать без причин. То внезапно станет так печально, что ему, мужчине, всаднику, хотелось уткнуться в подголовный валик и пролежать так, повернувшись к стенке лицом, бессмысленно и почти бездумно, не имея никакого аппетита, рассматривать часть потолка и прекрасного Морфеуса, молясь ему, дабы дал спокойно уснуть полукровке и не просыпаться боле никогда. И эти состояния жажды жизни и желания смертельного угасания менялись за время, начавшееся ещё в походе на обратном пути в дом Господина Северуса, когда тот ласково и нежно обнимал его, Квотриуса, а тому было бы только тепло, не больше. Кажется, кажется тогда вовсю шли поздние обычные дожди месяца девятого, столь непостоянного, в который лето сменяется короткой осенью, а может, это были уже календы месяца десятого. Всё остальное словно бы отдалялось и отдалялось от сознания Квотриуса, дистанцировалось, отгораживаясь глухой, непробиваемой стеною безразличия и ноющего ощущения где-то в груди. Так, не касались его сознания никакие душевные - да даже физические! - сильные страдания и голод высокорожденного брата, до такой степени самому Квотриусу хотелось, дабы оставили его одного в походном шатре и уехали все вместе со своими богатствами, да и сводный, внезапно опротивевший брат бы уехал тоже вместе со счастливчиками, коих не гложут… Как же это выразить?.. А-а, сны о чём-то большем, желанном, всеобъемлющем, бесконечном и безначальном, вечном, как сама Смерть, которой он желал всё больше. Но отчего пришла эта жажда и к чему привела?
А тут ещё и воспоминание о том странном полёте, скорее… «как бы», «словно» воспоминание. Ибо, ох, давно уже Квотриус вырос и перестал летать в сновидениях. Квотриус вовсю летал во снах, разве, только после соитий с высокорожденным братом. Тогда его тело перед сном становилось лёгким и холодным, как снежинка. Он и не ведал, что это такое, вымораживающее его изнутри, когда на улице ещё вполне тепло, но после занятий любовью с братом всегда становилось холодно. Брат - бастард уже почти начал привыкать к этой неожиданно проявившейся особенности его тела, а, потому практически уже и не удивлялся пронизывающему всё естество, до мурашек на коже везде, везде, кроме разогретых Северусом зада и пениса, чувство хлада. Вот только старший брат, сам весь ледяной и выбивающий ровные, учащённые щелчки зубами, всегда жалуется на раскрытые в его, Квотриуса, спальне ставни.
О сотрясении мозга полукровка и не вспоминал - это же пустяк для всадника - лишь два часа без сознания на поле боя и в квадриге, одна тяжкая рвота и всё - что уж тут помнить-то! Но некому было и напоминать. Все вокруг него сейчас молитвенно сложили руки на груди в районе сердца и мысленно молились домашним добрым, древним божествам.
После длительной подготовки к неудавшемуся суициду, в те дни сумеречного сознания, довершившие его и без того тяжёлое душевное состояние, с самого радостного момента появления его в доме и жестоких слов Вероники, непонятно, чем вызванных, он плохо помнил события, случившиеся во время похода. Всё своё «полевое» обучение магическому искусству, сражения с гладиусом в одной руке и волшебной палочкой в другой, поведение возлюбленного брата и высокорожденного отца… Забыл он напрочь и о ссоре меж братьями, и даже о её причине и следствиях. Помнил только, что брат, разумеется, вскоре выздоровел, ибо не от чего было и заболевать ему. Они снова начали любить плотски, но вот ощущений своих Квотриус опять-таки не помнил - ведь всё своё время и помыслы все отдавал он прощальной оде.
Глава 49.
Да, кажется… они с братом любили друг друга и в походном шатре, переплетясь потными телами, пахнущими не обычной свежестью, а затхлостью долго носимого лорика, туники тоже пропахли солёным потом и стояли колом, но они раздевались донага, дабы ничто не могло помешать им. Кажется, а может и нет, это было прекрасно, превосходно, так неожиданно для его, смущающегося обычных легионеров, брата.
Неожиданная мысль нарушила поток воспоминаний и грёз Квотриуса, заменивших ему молчаливую молитву:
- А стал ли высокорожденный брат, как и я, всадником? Пришёл ли папирус из Лондиниума?
При мысли о папирусе ему представился чистый лист заморского волокнистого пергамента, вовсе не похожего на тот, что выделывали рабы на Альбионе. Брату-бастарду внезапно стало противно до жути, до гадливости - он… знал, что там написано, а потом этот чистый папирус окрасится его собственной кровью, но ему, Квотриусу, не будет больно. Уже никогда…
Квотриус вдруг вернулся в реальность и вспомнил, что, да, брат болел после похода, но вот, отчего и чем он уж таким болел, когда, кажется, для Северуса всё закончилось благополучно, как и для любимого отца… он опять запамятовал. Отчего вдруг память изменила ему? Он думал, не замечая, что руки его более не сложены молитвенно у сердца, а отец и брат с укоризной и непониманием смотрят на него во все глаза.