Зинаида Николаевна родила ему двух сыновей и к 1938 году она становится уже не только хранителем домашнего очага, но и хранителем, так сказать, семейного верноподданства. Она пишет Сталину верноподданные письма, вроде того, что, мол, когда мой старший сынок испытывает какие-то сомнения нравственного порядка, то он всегда спрашивает – а как ты думаешь, чтобы сказал об этом товарищ Сталин. И такие письма она отправляет. (Товарищ Сталин, конечно, всегда отличал чёрное от белого, но всегда умел усмехаться и, тем более, в совершенстве умел владеть собой).
Пастернак с 1925 года по 1935 год несколько раз ездил за границу и с родителями виделся, не говоря о том, что всегда встречался с русской эмиграцией. Но в то время только одна заграничная поездка, начиная с 1930 года, неизбежно приводила к аресту.
Пастернак всё‑таки после перелома к 1931 году приобретает свой голос. Во время войны Пастернак, хотя и пишет патриотические стихи, но этот патриотизм по неволе: стихи без вдохновения - они всё равно суконные, даже если они написаны (по крылатому выражению Маяковского); “озверев от помарок”.
Я кончил, и дело моё сторона -
И пусть, озверев от помарок,
Об этом пишет себе Пастернак.
В 1946 году Пастернаку 56 лет. Начиная с 46-го года Пастернак переживает тютчевскую историю. Об этом сам Пастернак любил говорить, что вот так, как Тютчев не соблюл и первого супружества, и второго; последняя любовь посетила его уже в старости (с 47-ми лет до 60).
В 1946 году в жизнь Пастернака входит Ольга Всеволодовна Ивинская. Она 20-го года рождения, то есть между ними – 30 лет. Встретил он ее в Гослите, где она была какой-то редакторшей: со своей белокурой головой и с круглым лицом, но с каким-то особым обаянием.
Каким-то особым чутьём, которое вообще свойственно женщинам (как и Суслова, как и Денисьева), она что-то почувствовала, так как сразу же стала убеждать Пастернака, чтобы он ее остерегался, потому что ее первый муж из-за нее повесился. (Иван Емельянов, от которого осталась дочь).
Во всяком случае, она становится - не то, чтобы второй женой, но и не содержанкой, этакой тайной женой при законной. Образуется треугольник.
Пастернак не давал себе труда о чём‑либо скрывать. Ивинскую посадят в 1951 году, но когда надо было ее поместить в больницу, до ее первого ареста, то Пастернак направил Зинаиду Николаевну, чтобы ее забрать, отвести в больницу, оформить и так далее. И на пороге коммуналки (тогда все ещё жили в коммуналках) Зинаида Николаевна во весь голос заявляет – “мне всё равно, к кому он ходит, но всё равно семью разбивать я вам не дам”.
“Доктор Живаго”, задуманный во время войны, в это время переделывается, то есть героиня Ляля (Лариса) приобретает всё более конкретные черты Ольги Ивинской. Этот роман хранится у Ивинской, но довольно скоро про этот роман знали все, кому ведать надлежит.
Проходит обыск, роман изымают, как и прочее, то есть стихи, наброски, письма, и арестовывают Ивинскую, но не трогают Пастернака: товарищ Сталин так и сказал – “не трогайте этого небожителя”.
Никто не получил точного указания и инструкции, чтобы Ивинскую вести по особому методу что ли, и к ней применяют общие методы. Поэтому, чтобы ее “расколоть”, ее отправляют проверить гробы с телами расстрелянных – нет ли там Бориса Леонидовича. Бориса Леонидовича не было, но от пережитого потрясения она выкинула (она была беременной). Пастернак знал о ее беременности и поэтому когда ему сказали о передаче от Ивинской, то был уверен, что она родила в тюрьме: выдерживает с женой бой, выигрывает этот бой и вырывает у нее согласие, чтобы ребёнок воспитывался в их семье. Приходит за передачей, а там письма и так далее и извещение о преждевременных родах.
Некоторые стихи из того архива остались – “Разлука”.
С порога смотрит человек,
Не узнавая дома.
Ее отъезд был как побег,
Везде следы разгрома,
Повсюду в комнате хаос.
Он меры разоренья
Не замечает из-за слёз
И приступа мигрени,
В ушах с утра какой-то шум.
Он в памяти иль грезит?
И почему ему на ум
Всё мысль о море лезет?
Она была так дорога
Ему чертой любою,
Как морю близки берега
Всей линией прибоя.
Как затопляет камыши
Волненье после шторма,
Ушли на дно его души
Ее черты и формы.
В года мытарств, во времена
Немыслимого быта
Она волной судьбы со дна
Была к нему прибита.
Среди препятствий без числа,
Опасности минуя,
Волна несла ее, несла
И пригнала вплотную.
И вот теперь ее отъезд,
Насильственный, быть может.
Разлука их обоих съест,
Тоска с костями сгложет.
И человек глядит кругом:
Она в момент ухода
Всё выворотила вверх дном
Из ящиков комода.
Он бродит и до темноты
Укладывает в ящик
Раскинутые лоскуты
И выкройки образчик.
И, наколовшись об шитьё
С невынутой иголкой,
Внезапно видит всю её
И плачет втихомолку.
В отличие от Тютчева, - тот, несмотря на некоторые бессмертные стихи, вроде “Последней любви”:
О как на склоне наших дней
Нежней мы любим и суеверней… -
Хотя и создает “денисьевский” цикл, но сама по себе Денисьева предстаёт не симпатичной. Никак не получается у Фёдора Ивановича изобразить Денисьеву симпатичной, уж не говоря о стихах заказных, вроде “Безымянного херувима” (на рождение первой дочери). А здесь заказных стихов нет, но трогательных - сколько угодно и каким-то образом Пастернаку удаётся сообщить привлекательность Ивинской. Чувствуется некое взывание к состраданию.
Дело в том, что у Денисьевой страданье больше декларированное, поэтому в стихах явный перекос:
Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно устыдилась
И тайн и жертв доступных ей.
Кстати, отсутствие собственного ритма в стихах способствует тому, что он тут же сбивается на мотив бульварного романса “Шумел камыш, деревья гнулись” (“Толпа вошла” и так далее).
Ивинская получила пять лет (тогда это называлось “детский срок”) по статье 58.10, но в 1955 году была освобождена. Как всем давали в 55-м году, она получила разрешение ехать куда хочешь. То есть, она вполне могла вернуться и в Переделкино, и в собственную квартиру (ёще была жива ее мать и дочь от первого мужа Ирина Ивановна Емельянова).
Поэтому и появились стихи 58-го года - “Свидание”.
Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги, -
За дверью ты стоишь.
Это уже почти Высоцкий – “Тут за день так накувыркаешься, придёшь домой, там ты сидишь”.
Одна, в пальто осеннем,
Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуёшь.
Деревья и ограды
Уходят в даль, во мглу,
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.
И прядью белокурой
Озарены: лицо,
Косынка и фигура,
И это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нём навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела
Что свет – жестокосерд.
И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу,
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Последняя строфа очень слабенькая, так как он уже как бы чувствует, что осталось не так много.
Но это всё, так же как и в жизни Тютчева, так и в жизни Пастернака, - эта история была эпизод. Пастернак жил в основном в Переделкино и соединиться с нею не имел никакого поползновения.
Но, по правде сказать, Пастернаку в это время было и не до этого, так как внутренне был занят (с 1956 года) совсем другим. Хрущев Пастернака возненавидел и возненавидел не только потому, что кое-какие словечки Пастернака ему передавали. Вроде того, что “Сталин был безумец и убийца, но ведь этот – дурак и свинья”[258].