Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

он смотрел сквозь меня. Его глаза, как какие-то радары, пронзили меня, прошли сквозь мое лицо, сквозь мой череп, сквозь мой мозг, Юра. И дальше — сквозь потолок, сквозь верхние этажи с койками, тумбочками, столиками, больными, шкафчиками, полными ванночек со шприцами и всякими лекарственными препаратами, сквозь чердак, крышу — и дальше, в мутные холодные задымленные городские небеса. И я не выдержала и прошептала: «Стас…» Глаза продолжали прошивать меня и не видеть. Или видеть что-то больше. Я облизнула абсолютно сухие губы и повторила: «Ста-а-с…» Потом назвала его полностью: «Станислав На-у-мен-ко». Глаза переместились, отплыли в сторону, я пропала, оказалась вне поля зрения. Но я и не была в нем. Меня не было там, в поле зрения…

Тут раздался громкий голос. Кто-то окликал меня по имени. Я быстро оглянулась. Это была любовница Соломоныча, рыжая Риточка в накрахмаленном, как обычно, наутюженном коротеньком халатике, в кокетливо пришпиленном колпаке. Она спрашивала, что произошло? Видимо, моя застывшая фигура была слишком красноречива. Я сразу отвернулась, чтобы не утерять открытых глаз Стаса. Но они были открыты. Это увидела и сестра, она быстро спросила, не трогала ли я Станислава. Я отрицательно мотнула головой. Риточка заставила меня посторониться и встала у постели. Она подняла руку и поводила ею у самого лица Стаса, потом взяла его за руку и громко спросила, слышит ли ее Станислав? После паузы она повторила вопрос. Он не отвечал. Она снова спросила. Подождав немного, попросила его просто прикрыть глаза, если он слышит и понимает ее. Я во все глаза глядела на бледное лицо Стаса, на его глаза. Они продолжали бесцельно плавать. Ресницы ритмично опускались, когда он моргал, и поднимались. На вопрос медсестры он никак не реагировал. Я предложила позвать Майкла, то бишь Михаила Семеновича. Но медсестра напомнила, что сегодня воскресенье. Позвоните ему, сказала я. Она раздумывала, пытливо глядя на Стаса. Потом согласилась и ушла. Я не могла оторвать взгляда от лица, глаз Стаса. Что он слышал? Что видел? Что чувствовал? Может, не мог понять, где находится? Скорее всего. Может, эти месяцы для него и не существуют. Разрыв между тем ужасным днем в Газни и этим холодным днем в Москве. Взрыв и был, и этот взрыв и поглотил дни, недели, месяцы. Туда все провалилось. Юра, меня всю трясет, как представлю тот день его рождения. А я в это время ходила по цветочкам полянки в саду у бабушки, спала на сеновале, корпела над летним заданием. Какие-то архитектурные фантазии. Город будущего. Когда уже мы научимся думать о городе настоящего? Все будущее, будущее. По Хрущеву, мы уже должны жить при коммунизме.

Я снова попыталась попасть в поле зрения Стаса. Дурацкий оборот: в поле зрения. Но так ведь и есть. Генка Укун пишет про поля Будды. Дескать, Будда создает мысленные такие поля, по сути, целые миры, и в них попадают якобы усердные буддисты, ну кто желает, переродиться в одном из полей Будды. Но мы не буддисты, хотя и участвовали в спектакле про буддийского монаха. Как же давно это было! И как все славно было тогда. Просто не верится. Все живы-здоровы, молоды, как пионеры, задорны, дерзки. Водружали флаг на Эйфелеву башню и провозглашали какую-то «Сутру мира» оттуда. А что толку? Мир как воевал, так и воюет.

Стас меня не видел. Я заговорила. Начала что-то рассказывать про себя, про тебя, Сунь Укуна, Коня. Федька пишет про музыку, мол, музыкальная терапия. Но тут ведь лежат еще пятеро. Я говорила и говорила. Про деревню в Воронежской области, про племянничков, про города будущего, говорила и говорила, спешила, чтобы успеть все сказать.

Только когда меня взял кто-то за руку, опомнилась. Смотрю, край простыни уже мокрый — с меня нападало слез. Это был дежурный врач. Он приказал мне замолчать, а потом и вовсе вытурил из палаты, потому что у меня началась истерика. Не думала, что так слаба в коленках, как говорится. Рита дала мне успокоительное. А меня всю трясет. Даже не могу толком спросить, что сказал Соломоныч. Когда успокоилась немного, вернулась в палату. Но Стас уже лежал снова с закрытыми глазами. Зато на меня отовсюду глядели во все свои глаза остальные больные, ну не все, а только те, что могли, двое.

И все-таки так долго и без болевого воздействия Стас еще не смотрел!

На радостях я полетела к Светлане Михайловне в Петровское-Разумовское, далековато от госпиталя, сначала она жила ближе, но хозяева вдруг заломили цену, и ей пришлось искать другое жилье. Тут в госпитале она познакомилась с преподавательницей Сельхозакадемии, навещавшей старичка-коллегу, забавной старушенцией, и та, узнав, в чем дело, пригласила ее к себе. Она живет в древнем двухэтажном, наполовину деревянном, наполовину кирпичном доме, примыкающем к самому Петровскому лесу этой академии, тому самому лесу, где в гроте Нечаев прикончил студента и тем самым дал сюжет Достоевскому, его «Бесам». Там перед домом летом будут цветы и ягоды. А до лиственниц и дубов с елками — рукой подать. Как бы я хотела в таком месте жить со Стасом. Живая архитектура деревьев и начала двадцатого века, а дом и был тогда построен, — мне это все вдруг в последнее время стало милее «Городов-садов будущего» Эбенизера Говарда да бетонно-стеклянных вывертов футуриста Антоши Сант-Элиа. Вот когда первый раз там побывала, попила чаёк с малиновым вареньем, слушая Зинаиду Владимировну, седовласую, с такой дворянской посадкой головы, с очками на крупном носу, и тявканье ее собачек, и скрип половиц и чувствуя запах старых книг, — а полками там все заставлено, и глядя на картины Маковского и Куинджи, копии, разумеется, но превосходные, и на бюстики натуралиста Карла Линнея, нашего Бекетова с бородищей, потом на портрет Лютера, не религиозного реформатора, а американского ботаника, он вывел замечательный сорт картошки, это его так зовут, а фамилию я не помню, — ну короче, так уютно мне там стало. Вот переселилась бы из общаги. А Зинаида Владимировна уже предлагает перевезти туда Стаса! Как узнала, что он смотрит. Это я прилетела и все рассказала. Светлана Михайловна уронила свои книжки-тетрадки и сразу засобиралась, и мы помчались обратно, а Зинаида Владимировна вдогонку и крикнула не по-дворянски, мол, давайте его сюда, на петровский воздух. У нее муж тоже воевал, а сама она в войну таскала раненых, была медсестрой.

Вот и заявились мы. Но там все по-прежнему. Как будто ничего и не произошло. Я это еще на улице, в метро отметила. Все скучные, хмурые, в кроличьих шапках да в вязаных. Чем-то озабоченные. А