Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

Сопротивление бесполезно. Это слизистое чудовище попросту слишком велико, слишком надежно тебя обволакивает, и самые полновесные удары только отскакивают от его резиновых перегородок — у него множество выступов, клапанов и целые анфилады сфинктеров, — откатываются на мнимого атакующего, из-за чего все его члены дребезжат и подскакивают, как безумцы, прыгающие на батуте, а голова его раздувается и топорщится, как мешок с тонущими котятами, и наконец остается лишь втиснуть свой череп в ближайший дряблый уголок, прижаться лицом к неразрушимой мембране, измазанной липкой гадостью, и оплакивать очередное крушение надежд. Нет, из этого слизня выбраться невозможно. Выхода нет. Все стычки начинаются с рокового недоразумения. Вы, мы, они, он, она, оно и все остальные — никто не находится снаружи, пытаясь пробраться внутрь, но пребывают внутри, пытаясь выбраться наружу.

Просвечивающие трубки слизня и его многочисленные желудки — это упругие коридоры и камеры безграничной и вечной резиновой тюрьмы. Здесь все приглушено, смазано, затушевано, затуманено. На эти эластичные стены Зигфрид шел со своим Бальмунгом, Карл Великий — со своим Фламбергом, а Цезарь — со своей Желтой Смертью. Нож Задкиила перерезал глотки тысячам козлов, прежде чем затупиться в этих слизистых топях, а бритва Оккама сломалась о тот факт, что это отдельно взятое существо не имеет ни желания, ни потребности в самовоспроизведении. Даже четырехрукий Магомет, одновременно размахивающий Халефом, и Мезамом, и Аль-Батаром, и Зульфикаром, добился только того, что еще теснее вклинился между этими дрожащими мембранами, сильнее увяз в железистых секрециях, плещущихся вокруг его лодыжек, стоит ему нанести четырехкратный удар в пол. Толку никакого. Все они прошли через это, все испытали на себе натиск этой однородной дряни, ее фальшивые аффекты, безотрадное овладение всеми чувствами. Ансиас, Галас и Мунифакан, применив самые передовые технологии, о которых еще только грезят нюрнбергские оружейники, к сплавам, полученным из молота Тора и пилы, которой четвертовали Иакова Младшего, могли бы соорудить некий чудовищный уничтожитель слизня, который произведет нужное действие, но пока остается лишь старое как мир правило терпения и целая пригоршня изношенного благочестия. Вряд это уменьшит оранжевость или слизистость, а ведь есть еще и безвыходность. До чего же оно неприятно, это «что-то-вроде-лени».

Но находиться внутри слизня чревато также неопределенностью, разнообразными мучениями, необъяснимыми вспышками и болями, внезапным металлическим привкусом, быстро преходящей сладостью и слабыми звуками: шуршанием сухих листьев по выщипанному пастбищу, царапаньем трости по стене. Это перемежается ледяной неподвижностью, и — секунда, другая — раскачивающимся аркам снова не удается опрокинуться. Существуют долины столь топкие и плоские, что там больше нечему падать, нечему производить хотя бы малейший толчок, нечему случаться… В следующее мгновение это опять становится грохотом, хлопающими парусами, воплями, всплесками яблок, брошенных в зловонную стоячую воду под пирсами. Мальчишки кричат, что эта старуха — ведьма. Кто-то подходит, чтобы отвесить им по затрещине, и куски этой картины уже уносятся прочь, чтобы их заменили другие куски: чувство невесомости, лежащие на груди руки, солнце, накаляющее его голову и час за часом кипятящее мозги, пока разочарование раскачивает его взад и вперед, баюкает его, устраивает в своих покоях. Он знает, что это значит, но все равно сопротивляется, все глубже зарываясь лицом в мягкие углы, пока пульсирующий оранжевый свет не меркнет, сменяясь спокойной темнотой. Так оно лучше. Гораздо лучше. Он медленно погружается все глубже.

А потом все возвращается! Естественно: ему свойственно возвращаться с оглушающим разум постоянством. Быстро следует удар Мягким Молотом, затем — Капанье-на-самом-пределе-слышимости и ощущение, будто из ушей сыплется мелко просеянная мука. Ужасно! Он опять сопротивляется, но ему не хватает времени — секунды-другой… Затем являются обычные фантомные звуки, бульканье и грохот, несколько беспорядочных приступов боли (трудно сказать, в каком именно месте), внутренняя щекотка, зуд, настоятельно требующий расчесывания. Слизень жаждет его возвращения, и он не может более сдерживать его натиск. Это, конечно, на самом деле не слизень, та штуковина, внутри которой пребывает и он, и все мы, и все времена. Это нечто иное, еще худшее. И можно ли его вообще как-то поименовать…

Капитан Альфредо!

…из пропитанного ромом укромного уголка, который он выдолбил для себя в удаленной полости своего черепа, этот тиранический зуд, этот туго натянутый слизистый мешок, которым снабжают нас при рождении? Конечно, есть. Это…

— Капитан Альфредо ди Рагуза! Просыпайтесь, вы, пьянчуга!

Жажда. Кричащие люди. Он обоняет запах морских брызг и затхлость — затхлость быть самим собой. Открывает один глаз. Все, как всегда, начинается снова. Голова болит (в этом и состоит ее назначение). Он снова пришел в… Небо зеленое, как апельсин. Это…

Не-е-е-е-ет…

Да.

…в сознание.

Паруса неряшливо убраны, впередсмотрящий не выставлен, вся команда ретировалась под палубу, где рулят по заднему компасу, лениво наваливаясь на румпель. В славные свои дни капитан Альфредо гонял бы их кофель-нагелем, но сегодня то время осталось далеко позади, а сам он, как отмечено, все еще довольно-таки похож на мешок с репой, валяясь мертвецки пьяным на палубе наверху. Великан выволок его наружу и бросил там по приказу того, кто называет себя «капитаном Диего», когда они были в полулиге от пирса. Теперь все четверо совещаются у него в каюте, прямо над этим сборищем лентяев. Здесь темно, потому что они так глубоко, и вдвойне темно, потому что настала ночь, и втройне — потому что сердца их разбухли от дурных намерений, вымученного чувства товарищества и просачивающегося наружу черного страха. Они переговариваются полушепотом, много кивают и думают о четверке наверху: о Сальвестро, Бернардо, этом «Диего» и таинственной девушке с платком, закрывающим лицо, которая его сопровождает. Да, о ней тоже. Все они в одной лодке.

На прошлой неделе, в укромном уголке задней комнаты «Последнего вдоха», Якопо провел несколько почти одинаковых встреч с вереницей местных соискателей, привлеченных толками о неумеренных расценках за службу на борту рахитичного судна, уже несколько месяцев гнившего возле пирса. Из уст в уста переходило имя некоего дона Антонио, и выяснялось, что это тот самый «дон Антонио», который без возражений принимал немыслимые цены, предлагаемые припортовыми купцами скорее ради того, чтобы поторговаться, нежели в надежде на согласие. Пьяницу, валившегося во время этого скрытного трепа на прилегающий стол, Якопо называл их капитаном. Предлагавшиеся расценки были, по слухам, до нелепости щедрыми, в чем крылся некий подвох, как полагало большинство будущих моряков. Подвох касался пассажиров — ожидалось, что их будет двое. Теперь, похоже, возник еще один подвох — неожиданное развитие событий или неприятный сюрприз. Число пассажиров подскочил до четырех.

— Дон Антонио ни разу не упоминал об этой девчонке, — бормотал Якопо, главным образом себе самому. — И о Диего тоже, если на то пошло. Не очень-то мне по нраву его вид. А, Бруно?

— Бруно — это вот он, — сказал моряк, к которому он обращался. — Я — Лука.

— Ну, тогда Лука, — сказал Якопо. — Как ты насчет того, чтобы помериться силами с этим Диего?

— Только не я, — сказал Лука.

Восемь человек стояли в деревянной коробке не более чем в три шага шириной, ощутимо разделявшейся надвое тяжелой балкой, которая была румпелем «Санта-Лючии». Подвешенный над ним компас сообщал, что они направляются на один или два градуса западнее юго-юго-запада. Корабль лениво покачивался, почти неподвижный в этих водах, лишенных течений и приливов.

— А как насчет тебя, Энцо?

Энцо помотал головой. То же самое сделали Артуро и Пьеро. Бруно и Роберто соскребали с румпеля сухой лишайник и не подняли взгляда. Три месяца назад в задней комнате «Последнего вдоха» это звучало так просто. Теперь, на плаву, это вдруг стало казаться устрашающим. Их было восемь человек, а наверху — вполовину меньше народу, причем один из четверых был всего-навсего девчонкой — или так они предполагали. Она еще не поднимала платка, скрывавшего ее лицо. Может, она была мальчишкой. Может, у этого капитана Диего такие вкусы. Убить содомита было бы куда приятнее.

— Ну а как ты, Руджеро?

Энцо, Бруно, Пьеро, Роберто, Лука и Артуро обернулись на Руджеро. Сами они все были из одного теста — низкорослые, плотные, с вьющимися черными волосами; все явились из деревень, разбросанных возле Фьюмичино и острова Изола-Сакра. Они могли бы быть кузенами и теперь неуверенно посматривали на Якопо из-под густых бровей, сразу же отводя глаза, стоило тому перехватить их взгляды. Робкие деревенские кузены смотрели в равной мере подозрительно и любопытствующе на более высокого, чем они, мастерового: тот взошел на борт, имея при себе перекинутую через плечо сумку с инструментами, и ничего не говорил, если к нему не обращались напрямую. Втиснувшись в узкий дверной проем, проделанный в переборке между рулевой рубкой и нижней палубой, и упершись ногами в противоположные дверные косяки, он вроде бы был занят тем, что выковыривал грязь у себя из-под ногтей.