Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Конина, — пробормотал он себе под нос. — Чудовище.

И притом злобное… Тейшейра постоял над спящим, терпеливо ожидая, пока во рту у него не соберется слюна, потом стал бесстрастно наблюдать, как она льется наземь. Негры смотрели на него.

— Забросьте его в лодку, — сказал он.

Приветствую вас, дон Жайме, еще раз.

Пишу вам второпях из Айямонте, где наше положение становится угрожающим по три раза на дню, а волны точь-в-точь такие же мощные, как те, с которыми вы сталкиваетесь в море, хотя и другого рода, — это все, о чем я могу вам поведать…

Слова Переша, его голос, его рука. В послании, которое он держал перед собой, Тейшейра ощущал присутствие этого человека.

«Ажуда» отплыла двумя днями позже, отремонтированная и пополнившая запасы провианта. Теперь, укрывшись у себя в каюте, он перечитывал это письмо, отыскивая намеки, ключи, все то, что мог упустить при первом торопливом прочтении в ночь устроенного Меллу банкета. Это было нечто такое, что можно было бы бросить в лицо дону Франсишку. Он слышал, как на палубе над ним кричат матросы. Через час они будут в открытом море; пока же судно стояло на якоре в заливе, он не мог доверять фидалгу, это должно произойти сейчас, прежде чем Гонсалу развернет их и они направятся на юг, чтобы поймать пассаты, которые вернут их домой. Не на юг, подумал он. На север. Не прочь от огромного континента, который они почти обогнули, но по направлению к нему… Разнообразием реплик дон Франсишку не отличался.

— Что? Вы посмели прийти ко мне и просить, чтобы, чтобы…

Он поднимал шум и ярился на глазах у всей команды, когда они стояли вдвоем на полуюте рядом с Эштеваном, который старался оставаться глухим и слепым к бредовым требованиям фидалгу и был полностью поглощен наивыгоднейшей установкой парусов. Их придется переустанавливать, лениво думал Тейшейра, когда дон Франсишку пыхал ему в лицо гневом, — ведь он все равно добьется своего.

Не буду повторять во всех подробностях, что заставило нас искать такой выход. Вы не одиноки — об этом я должен сказать вам в первую очередь, — хотя находитесь не в том обществе, которого я бы для вас желал. Все усилия, предпринимаемые мной в Айямонте, направлены на обеспечение безопасности новых владений нашего короля — как известных, так и тех, которые еще предстоит исследовать. Такова моя задача. Что касается ведения дел в Риме, то я хотел бы, чтобы вы по этому поводу не беспокоились. Нашим посланником там выступает Жуан да Фария. На него и на Вича, посланника Фернандо, возложена задача добиться согласия Папы по поводу договора между монархами, ибо Лев обещал дать его, но медлит, подтверждал свое согласие, но уклоняется от решительного шага. Булла прозябает в канцелярии Папского престола вот уже два года. Я уверен, что вам известна цена, которая требуется от нас, чтобы его святейшество протянул руку к чернильнице…

Зверь: он повторял это себе в последовавшие дни. Умирающее чудовище. И притом злобное… Он снова искал лицо того, кто, появившись у двери в его каюту, предупреждал его, — внимательно осматривал всех вахтенных, которые сменялись при каждом восьмом перевороте песочных часов. Матрос так и не появлялся. Он доверился Эштевану, но тот смог лишь сообщить, что в промежуток между появлением матроса в каюте Тейшейры и их высадкой на Сан-Томе пятнадцать человек умерли. «Возможно, он был в их числе», — сказал боцман, умолчав, что, по его мнению, тот матрос был плодом воображения, предвестником болезни, которой предстояло свалить Тейшейру. Возможно, дело обстояло именно так. Времени, чтобы обдумать это, рассмотреть со всех сторон и под разными углами, было предостаточно, потому что, пока корабль плыл на север, ветры, как и течения, были слабыми и встречными. Гонсалу, как всегда, сидел на полубаке и молча наблюдал за водой. Осем все дни проводил на палубе, порой помогая матросам управляться с канатами, так как на судне теперь не хватало рук, но по большей части посиживал возле клетки, в которую по утрам охапками просовывал сено — лишь затем, чтобы вечером выгрести его обратно нетронутым. Зверь не издавал ни звука. Каждый день, в разное время, не придерживаясь какого-либо порядка, Тейшейра перехватывал взгляд смотрителя и вопросительно взирал на него. Каждый день Осем давал все тот же бессловесный ответ, и тогда Тейшейра раздумывал, не пора ли поговорить о деле, касавшемся их обоих. Он жрет конину… Смотритель отворачивался. Возможно, завтра Тейшейра наконец спросит — а если не завтра, то в другой день. Но не сегодня.

Теперь сообщаю вам следующее: испанцы тоже ищут зверя, подобного тому, что находится на борту «Ажуды». Такое соглашение было достигнуто в ходе наших переговоров, и это соответствует нашему намерению развлечь Папу, одновременно постаравшись склонить его нашу сторону. По словам проницательного доктора Фарии, всякое соперничество Папу забавляет, а потому, будучи добрыми христианами, мы с испанцами изображаем соревнование с целью доставить ему некоего Зверя. Так что, дорогой дон Жайме, вы — избранный нами воитель. Надеюсь, что нарисованная мной картина поразвлечет и вас самого, потому что все дело к этому и сводится. В Айямонте я делаю набросок раздоров между нами и испанцами, и этот набросок раскрашивается нашим посланником в Риме, становясь таким похожим на правду, что его святейшество уже хлопает в ладоши и пощипывает лавры, которые мечтает водрузить на голову победителя. Но теперь, подобно статуе, сходящей со своего пьедестала и идущей, покачиваясь, среди всех наших забот — забот дона Маноло и дона Фернандо, моих и ваших, — воображаемое становится явью.

Он перечитывал это письмо ежедневно, или почти ежедневно, и теперь уже вызубрил его наизусть. Ему не давало покоя «подобие раздора» — ведь сам он, Тейшейра, оказался в совершенно противоположных обстоятельствах. А как насчет раздоров, которые не являются подобиями? — недоумевал он. Беззвучные, неосвещенные сражения… Как насчет них? Пятнадцать человек. Зверь: пожиратель конины. Осем слегка пожимал плечами, и это повторялось изо дня в день, пока наконец Тейшейра не уселся грузно рядом с ним, уже зная, что именно прояснится, и не удивился, когда это произошло, едва ли даже разозлился, — а стратегия Осема даже вызвала у него смутное восхищение, ибо Тейшейра понял, что недооценил своего соперника.

— Что будете делать, дон Жайме? — спросил его Осем после всео.

Он нервничал — Тейшейра никогда не видел его таким близким к испугу. Опасается кровопролития, подумал Тейшейра.

— Что я могу поделать? — прямо сказал он.

Что мог поделать любой из них? От животного воняло. Он вспомнил о матросе в гамаке — как тот открыл рот после осторожной подсказки Осема и как обдало его гнилостным дыханием. Тогда он отпрянул. Ныне это стало привычным. С другой стороны от грот-мачты распахнулась дверь каюты дона Франсишку. Осем снова скользнул по нему взглядом, но выражение его лица не изменилось.

Из Рима отплыл некий корабль — корабль, который возглавляет двое глупцов, нанятых для этой цели, и с помощью которого испанцы намеревались притвориться, будто настойчивы в своих намерениях. Теперь их посланник заявляет, что кораблем командует капитан-отступник, убийца и вор, добычей которого стал сам корабль и — обратите на это внимание, дон Жайме, как обратил на это внимание я, — у него имеется лоция, содержащая подробные указания для плавания вдоль Гвинейского побережья от мыса Пальмас до мыса Санта-Катарина. Корабль называется «Лючия», а головорез, занявший место капитана, выступает под именем Диего…

Там было много чего еще. Эти фразы прокручивались и прокручивались у него в голове, меж тем как текли дни, а Гонсалу вел их все дальше на север, к побережью. Должно быть, каравелла, которую мельком видел Алема, и была той самой каравеллой. А может, и нет. Может, она там, а может, уже уплыла. Может, это мираж, призрак — а может, действительно корабль, как «Ажуда», палуба которой раскачивалась у него под ногами. Эти возможности смешивались и сталкивались, поглощая связанных с ними людей.

Появился берег — темнеющая прорезь между морем и небом. Они держались в лиге или двух от него, и, чтобы плыть на запад, Гонсалу постепенно увеличивал длину галсов, борясь с преобладающими здесь слабыми западными течениями. Перед мысленным взором Тейшейры представал Ганда — тот снова топал и рычал, снова «с преизрядным тщанием» убивал свою жертву, а потом выискивал и втаптывал в палубу все что ни попадя, как то: гниющие фрукты, крыс, дрова, митру, накрахмаленные одеяния, груды скорлупы, ангелов, вырезанных из хрупкого желтого дерева, образуя изо всего этого огромную лужу крошева, месива, в которой он фыркал и завывал, молотя по ней своими столбообразными ногами. И во время самых неистовых его прыжков Тейшейра, как ему мнилось, успевал мельком увидеть другое животное, проскальзывавшее наружу только при самых резких ляганиях и корчах, заточенное в этой оболочке из кожи, безумно пляшущее там, внутри… Он зевнул и потянулся. Это, конечно, все чушь. Нет больше «неистовых прыжков». Нет и «корчей». Вонь усилилась, и он, скорее всего, обидел Эштевана, накричав на него, когда тот об этом упомянул. Это было то ли вчера, то ли позавчера.