Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

…и мне вряд ли надо раскрывать вам глаза на то, какое последует кораблекрушение, если этот отступник добьется успеха, как основательно обратим мы судно в щепу, пусть и кажется, что оно находится слишком далеко, чтобы с ним можно было учинить подобное…

Нет, подумал Тейшейра, вам этого не потребуется. Если бы он мог встать и, преодолев все препятствия, загромождающие палубу, подойти к загородке на корме, взяться за парусину и оттянуть ее в сторону, представив Зверя на обозрение, как он это сделал на Сан-Томе…

Да?

Читая убористый почерк легенды, испещрявшей карту Гонсалу, он отслеживал Малагетский Берег, который затем делался Берегом Слоновой Кости, затем — Берегом Мины, затем — Невольничьим Берегом, а затем — берегом, вдоль которого они сейчас плыли, — извилистой темной лентой, разделяющей два сверкания — воздуха и воды. Здесь росли какие-то деревья, временами попадались песчаные пляжи, которые они различали только ночью, когда лунное сияние слабо освещало тяжелые белые буруны прибоя. На карте Гонсалу этот берег был никак не поименован. Осем теперь был настроен против Тейшейры. Каждый день приходилось напоминать ему о его обязанностях, следить, чтобы он просовывал в клетку охапки свежего сена и выгребал испорченное. В ответ на эти требования смотритель безучастно кивал, а исполнив их, тоже кивал, но теперь уже горестно.

Снова заняли свои места лотовые. Гонсалу подвел «Ажуду» ближе к берегу. Их голоса звучали так же размеренно, как и прежде, убаюкивая Тейшейру. Долгие часы по оба борта было свободно, но по мере того, как Гонсалу постепенно подбирался ближе, моряки снова начали выкрикивать глубину: восемь слева, восемь справа, потом семь и семь, шесть и шесть. Они были менее чем в полумиле от берега, который обратился в затопленный лес мангровых деревьев, корни которых высовывались из воды, а кроны порой сливались в непроницаемую чащу, подвешенную в воздухе на высоте пятнадцати футов. Вода здесь была не пресной и не соленой, но горьковатой. Иногда деревья выдавались далеко вперед, образуя зеленые пирсы. Иногда они отделялись от других, образуя маленькие острова или даже целые архипелаги, которые затем сливались друг с другом и снова становились берегом. В ветвях сидели цапли и чайки — время от времени они ныряли в стоячие воды и поднимались с рыбинами, извивающимися у них в клювах. Через пять дней плавания начали появляться другие деревья, вокруг которых порой на пятьдесят футов не было мангровых зарослей. После однообразия, которое предшествовало их появлению, эти деревья выглядели не от мира сего. Но по мере того, как корабль продвигался на восток, они появлялись все чаще и сделались более привычными. Однажды утром Гонсалу поднял через борт полное до краев ведро воды и объявил, что она пресная. Они держались от берега в трех или более милях, потому что впереди у них был мыс, выдававшийся из материка. Когда они обогнули его после полудня, оказалось, что они плывут вдоль берега, образованного островами мангровых деревьев.

Тейшейра, Гонсалу, Эштеван, дон Франсишку и все остальные столпились у поручня правого борта. Острова эти были прорезаны бесчисленными бухточками и проливами, извивающимися между группами мангровых деревьев, кроны которых иногда соединялись в воздухе, образуя мосты или затененные тоннели. Порой острова были так малы, что состояли из одного-единственного дерева, порой попадались целые леса. Корабль плыл вдоль этого странного берега более часа, прежде чем кто-то вскрикнул и показал рукой: в нескольких сотнях шагов впереди мангровые заросли неожиданно прерывались. Открывался проток, где между берегами, поросшими искривленными деревцами, текла широкая медленная река, впадающая в море. Они вошли в середину потока, а потом все матросы «Ажуды» замолчали, широко раскрыв глаза. В устье реки стоял на якоре корабль.

Это была каравелла, размерами меньше, чем даже «Пикансу», длиной футов в семьдесят, и оснащенная так же, как «Ажуда», хотя мачты у нее были ниже в два с лишним раза. Через несколько минут Тейшейра и дон Франсишку молча сидели бок о бок в баркасе, меж тем как шестеро матросов налегали на весла. Когда они приблизились, он увидел название «Санта-Лючия», выцветшей краской выведенное на носу. Тейшейра посмотрел на палубу в поисках каких-либо признаков жизни, но никого не обнаружил. Людей не было, если только вся команда не пряталась под палубой или в трюме. Вскоре баркас начал ударяться о его борт, и Тейшейра увидел, как напряглись ягодицы дона Франсишку, когда он перелезал через поручень. Донеслось ворчание, затем металлический лязг, который, видимо, издала абордажная сабля, нелепо зажатая меж его зубов и упавшая на палубу. Тейшейра, безоружный, последовал за ним. Моряки, сидевшие в баркасе, смотрели на него, не выказывая никакого желания присоединиться. Он не стал настаивать.

Полубак был всего лишь платформой, поднятой на фут над основной палубой. Там, поджидая его, стоял дон Франсишку. Тейшейра снял крышку с бочки с водой, принайтовленной к грот-мачте: почти полная, кишащая крошечными плавучими тварями. Они двинулись к корме, к единственной на корабле каюте, которая была встроена в полуют. Вся «Лючия» пропахла промозглой необитаемостью. Маленький стол, стул, две койки-рундука: воздух в каюте был затхлым. Дон Франсишку с грохотом откинул крышку люка.

— Они все забрали с собой, — сказал он.

Тейшейра глядел на то, как дон Франсишку неуклюже двигается в тесной каюте, на его широкую спину, на толстую шею. Шило, с помощью которого моряки зашивают паруса, вошло бы в эту плоть и едва ли оставило бы рану. Он был могуч и туп — наихудшее сочетание.

Они снова вышли на палубу. Бросившая якорь не более чем в нескольких сотнях шагов, «Ажуда» в сравнении с этим суденышком представлялась огромным деревянным левиафаном. Тейшейра запрокинул голову. Фок-мачту чинили: у самого верхнего рея различалось светлое свежее дерево. Паруса были аккуратно свернуты. Парусина выглядела новой. Дон Франсишку был занят тем, что втыкал свою саблю в палубу, затем, перегнувшись через поручень, он проделал то же самое с бортами «Лючии».

— Она вся прогнила, — сказал он; Тейшейра не ответил.

Вдвоем они подняли крышку люка и спустились в трюм. Внизу едва ли можно было распрямиться в полный рост, и они на ощупь пробирались во мраке, нагибаясь под бимсами, подпиравшими палубу. Зловоние, исходившее от водяного балласта, было нестерпимым. Там, где усохла конопать, меж досок прорезывались щели света. Тейшейра настойчиво пробирался вперед, нашаривая ногами случайные концы каната, незакрепленные доски, все, обо что он мог бы споткнуться. Огромная деревянная колонна прямо перед ним — это, должно быть, бизань-мачта. Обогнув ее, он обнаружил клетку.

Клетка была пристроена к кормовому шпангоуту. Толстые столбы упирались в палубу внизу и бимсы вверху. Три обтесанных бревна, квадратные в сечении, образовывали нечто вроде плинтусного окаймления, и от них вплоть до верхней палубы были крест-накрест набиты доски. В роли задней стены выступала переборка, отделявшая трюм от рулевой рубки. Фидалгу производил грохот, карабкаясь куда-то на другом конце корабля. Наконец он обратил внимание на то, что Тейшейра не производит ни звука, и подошел. Некоторое время они разглядывали сооружение, затем дон Франсишку ударил по одному из столбов своей абордажной саблей. Та в нем застряла.

— Прочная штука, — сказал он. — Для чего она, хотел бы я знать?

— Конина, — сказал Тейшейра.

— Что?

Оно жрет конину…

— Месть крестьянина, — сказал Тейшейра и увидел, как оцепенел при этих словах фидалгу, пораженный, вероятно, тем, что обвинение оказалось столь запоздалым и столь неприкрытым. — Чем вы воспользовались? — продолжил он. — Селитрой? Полынью? Вы рыцаря не смели убивать и потому коня его сразили…

— Не будь вы сумасшедшим, я бы прикончил вас здесь и сейчас. — Интонации фидалгу были размеренными, уравновешенными. — Ваш бред ничего не значит — ни для меня, ни для других. А коней убиваете вы, если припоминаете…

Тейшейра чувствовал, как набухает и сгущается его тревога, и не мог понять, что именно ее вызывает. Хотя вот эта клетка, пустая клетка… Может, он все еще болен, все еще не в себе?

— К чему бы мне было ждать, пока вы заболеете? — продолжал дон Франсишку. — Вы что, в самом деле воображаете, что я в одиночку спускался туда с бутылкой яда, как вы говорите? Думаете, что хоть кто-нибудь на корабле примет вашу сторону и встанет у меня на пути? Может быть, Осем? Дон Эштеван? Наш лоцман, чье имя вы грозились запятнать по всем Индиям? Матросы, чьи товарищи умирали, глотая свою кровь, чтобы вы могли прочесть письмо своего драгоценного патрона?

Был один матрос, подумал он, матрос, который приходил, чтобы меня предупредить. Но как его звали?.. А теперь он мертв. Дон Франсишку толкнул его и прижал к перекладинам клетки.