– ничего страшного! Если заключённых действительно собираются выпустить…
В этот день допросов больше не было. И тишина в коридоре не давила предчувствием новых мук. Полицаи тоже устали. Казалось, вот-вот щёлкнет в двери замок и прежний сипловатый голос скомандует: «На выход! Свободен!»
Свободен! Этого слова ждал сейчас в своей камере каждый из троих. Несколько раз Виктор начинал дремать и просыпался, слыша его как будто наяву.
Уже стояла глухая ночь, а может быть, раннее утро нового дня, когда замок в двери действительно лязгнул. Но это был совсем не тот звук, которого так жаждало сердце. И голос с порога рявкнул со злобой, от которой всё внутри оборвалось:
– Третьякевич! Встать! На допрос!
Комиссар Славин
Он чувствовал, когда на ватных ногах шёл по коридору, что случилось страшное. Но когда над его головой прозвучали те самые роковые слова – вернее, слово, единственное, означающее крушение едва-едва не сбывшейся надежды – сердце сжалось словно в тисках:
– А вот теперь, большевицкое отродье, ты мне про своё подполье расскажешь!
В налитых кровью глазах Соликовского Виктор видит одно: пощады не будет; теперь начальник полиции знает то, о чём он молчал. Откуда? Подлая мысль червём лезет в мозг: Женя? И возмущенное сердце со стыдом отвергает её. Иван? Но как можно даже допустить такую вероятность? Здесь нет и не может быть предателей! Но на столе перед Соликовским лежит лист бумаги, и, насколько Виктор может видеть, это список с фамилиями. Как бы заглянуть в него? Тот ли это список, который был передан пресловутому «диду Данило», или в нём другие фамилии? И тут Соликовский лезет в карман и достаёт бланк временного комсомольского билета.
– Будешь дальше отпираться, комиссар Славин? – слышит Виктор зловещие слова. Значит, в руках у начальника полиции не бланк, а чей-то билет, если только к нему не попали бланки, которыми завладел Олег Кошевой. От этой мысли на висках у Виктора выступил холодный пот. Соликовский грозно поднялся из-за стола, протянул билет чуть ли не ему под нос, быстро махнул им и тотчас убрал обратно в нагрудный карман. Виктор как будто рефлекторно шагнул к столу, подался вперед всем телом и, потеряв равновесие, упал грудью на стол так, что список оказался прямо у него перед глазами. Пары секунд хватило на то, чтобы прочесть список и крепко запечатать его в памяти. Самый первой стояла его фамилия. Кулак Соликовского обрушился ему на голову, но это уже не имело значения.
– Ты у меня заговоришь, наконец! А ну отвечай: Славин – твоя кличка?
– Ну моя, – соглашается Виктор, потому что это теперь тоже не имеет значения, а с другой стороны, раз он уже в их руках, пусть даже не вздумают искать другого.
– А раз твоя, давай выкладывай всё как есть!
Виктор знает: сейчас всё, что творили с ним до сего момента, покажется ему детской забавой, но он словно одевает сердце в броню и отвечает с вызывающей улыбкой:
– Мне нечего выкладывать.
Его привязывают к скамье, на этот раз лицом вверх. Он закрывает глаза. Тонко свистят проволочные плети, прожигая щёки и скулы, вгрызаясь в виски. Горячим дождём стекает сладко-солёная кровь, и, смешиваясь с нею, ручьями льются из глаз безудержные слёзы боли. Его глаза плачут вместе с сердцем. А перед ними стоят, горят огненными буквами фамилии из списка. Всё что угодно! Он готов выдержать всё что угодно, лишь бы остановить это! Если только это можно остановить…
Когда Соликовский накинул ему на шею петлю и стал затягивать, и липкая тьма становилась всё гуще и плотнее, и вместе с удушьем бьющееся в судорогах тело охватывал липкий ужас, словно сквозь толщу воды Виктор то ли слышал голос, то ли читал по губам начальника полиции приказ назвать имена и фамилии. В какой-то миг этот плотский ужас смерти отразился в нём ответным страхом: а вдруг разум его помутится и жизненный инстинкт возьмёт верх? Ведь ещё пара секунд – и тьма уже никогда не рассеется…
Вот он падает в красную пустоту, и пустота чернеет, превращаясь в могильную землю внутри кургана. Как глубоко! Теперь он зарыт здесь навсегда, и никто его не найдёт. Никто даже не догадается, что это курган – он слишком древний и не похож на другие. В нём лежит Она, забытая воительница вольной степи, погибшая за эту землю на заре времён. Но Она как будто не умерла, а спит и видит вещие сны. Виктору кажется, что он – это Она, с мечом в руке охраняющая похороненную вместе с нею тайну. Она, как живая, посылает ему из недр земли свою силу, как будто смерти нет, и страх рассеивается, словно туман перед лучами солнца. Он чувствует Её присутствие в себе, Её кровь – в своей; это Её голос звучит у него в сердце, когда оно говорит: «Я готов на всё. Всё что угодно! Я отдам всё до конца, только бы защитить их».
Его тело болтается вниз головой, подвешенное за ноги к потолку. Плети хлещут по рёбрам и опять по лицу. Пол раскачивается всё сильнее. Кровь торопливыми каплями покрывает серый пол и уже течёт ручьями изо рта и из носа, всё быстрее и обильнее. Его отвязывают, кладут, безуспешно обливают водой, волокут в камеру и бросают на пол. И как будто всё это происходит с кем-то чужим. Он чувствует боль и чувствует так же остро и явственно, что его тело больше уже не принадлежит ему.
Снова он на дне чёрно-красной тьмы, и ему не разомкнуть слипшихся ресниц. Сколько он пролежал, наглухо замурованный в ней, пока слуха его снова не начали достигать живые звуки? Вот шаги по коридору, несколько пар ног. Шаги приближаются, удаляются. Лязг железа, крики, голоса. А вот где-то простучали торопливо и гулко женские каблучки. Что это может значить? Ум цепенеет и отказывается работать. Зато слух возвращается к нему окончательно. Он улавливает, или ему это только кажется, что рядом с ним кто-то шевелится? Откуда-то издали доносится тяжёлое свистящие дыхание. Кажется, как будто это уже другая камера, больше той, в которой его держали до сих пор, и в дальнем углу её кто-то дышит, так мучительно и натужно, что Виктор сам начинает ощущать боль в лёгких. Одновременно он чувствует на себе чей-то пристальный взгляд.
– У него кровь горлом идёт, – услышал Виктор совсем рядом глухой, измождённый, едва узнаваемый голос Ивана, и уловил в нём нотки удивления с оттенком недоверия, хотя