то она прямо шарахается от меня с тех пор, как я её спросила, не хочет ли она тоже к нам в самодеятельность. Глядит на нас как на врагов, будто бы мы немцам продались, раз перед ними пляшем, поем и играем! Вот неужели же и про тебя такое подумать можно? Как она только не догадывается?
– Может быть, как раз таки догадывается, но не хочет, чтобы мы это поняли, – ответил Виктор. – Значит, боится с нами связываться. На то её свободная воля. Каждый ведь рассчитывает свои силы. И если кто-то не готов, то правильно делает, что остаётся в стороне. Это лучше, чем потом струсить и предать…
– В общем-то, Витя, ты прав, – отозвалась Аня задумчиво. – Но только это не про Веру. Ну разве же она трусиха? А меня и моих девчат за трусих держит. Не то чтобы это было так уж нестерпимо, но узнать, что у неё на уме, будет не лишним.
– Только будь, пожалуйста, осторожна, Нюся! – попросил он, ловя себя на том, что волнуется и стесняется своего волнения, потому что, скорее всего, не волновался бы за кого-то другого так же сильно.
Конечно, он мог бы рассказать себе о том, что Нюся Сопова не сама по себе, за ней стоит её четвёрка девчат. Когда он думал об этом, его страх за неё соединялся с гордостью. А ещё Виктору вспоминался его сон, в котором он видел её белоснежное тело обнажённым и сияющим в таинственном полумраке прибрежных камышей, и по его собственному телу здесь и сейчас бежали мурашки.
Аня улыбнулась, но тотчас же стала ещё серьёзней.
– Я, Витя, осторожней всех на свете с тех пор, как ты меня уже спас однажды, – заверила она его. – Я много думала о том, от чего ты меня спас, и как бы я жила, если бы не ты. Его зовут Володькой, того хлопчика, помнишь? Теперь ему лет одиннадцать, а то и все двенадцать.
Они уже подошли к Аниному дому. Остановились и стояли, не отрываясь глядя в глаза друг другу.
– Нюся, а у тебя осталась та фотография? – спросил вдруг Виктор.
– Да. Я её хранила, даже когда думала, что ты меня забыл.
– Её надо уничтожить, – произнёс Виктор твёрдо, беря Аню за обе руки.
– Почему?
– Сейчас она может быть опасна для тебя, потому что на ней ты со мной. А со мной может всякое случиться. Понимаешь?
– Нет, Витя, что ты! – воскликнула Аня, и зрачки у неё расширились. – Да у меня рука не поднимется!
– Ну тогда закопай. Спрячь хорошо, так, чтобы её уж точно не нашли! – потребовал Виктор и, помолчав, прибавил: – А лучше всё-таки сожги. Это вернее.
– А ты свою сжёг? – пристально вглядываясь в синюю бездну его глаз, быстро спросила она.
– Ещё в Ворошиловграде, – тихо признался Виктор.
Во взгляде и в голосе его Аня уловила неизбывную боль. Она крепко обняла Виктора, прижалась к его груди. Он ответил ей горячо, со всей нежностью и силой, которые она всегда, всегда чувствовала в нём и так давно мечтала испытать на себе. Это было такое проникновенное и вместе с тем такое братское объятие!
Как будто они вместе поднялись в один миг на головокружительную высоту и летели над землёй. Так высоко, что страшно взглянуть на мир, оставленный внизу. И тогда, испугавшись и разомкнув объятия, но не размыкая зажмуренных глаз, Аня будто бы украдкой поцеловала его в уголок губ и прошептала:
– До завтра!
– До завтра, – ответил Виктор, и веря, и не веря счастью, в миг переполнившему сердце через край.
Как же это может быть? В чёрный час, когда на родной земле хозяйничает враг и смерть дышит в спину, ему так несказанно хорошо, что уже и умереть не страшно.
Гордость и боль
Виктор уже перестал различать день и ночь, утро и вечер. Сколько дней это длилось? Во время допросов запредельная боль растягивала до бесконечности каждую секунду, и каждый раз она была новой и казалась еще острей. Напрасно он надеялся, что сумеет к ней притерпеться. Его палачи изощрялись, как могли, чтобы ему это не удалось. Они сменяли друг друга, и у каждого была своя манера. В минуты кошмарного бреда Виктор чувствовал себя брошенным на растерзание какому-то многоголовому чудовищу. Временами ему казалось, что он на грани потери рассудка, и тогда панический страх накатывал ледяной волной, сковывал сердце. Он понимал, что эти гады того и добиваются, чтобы довести его до безумия и заставить проговориться в бреду, поймать на слове. Вот почему он больше чем огня и железа боялся теперь терять сознание и был готов терпеть в твёрдой памяти всё, что творили с ним Соликовский, никогда не брезговавший истязать своих жертв собственноручно, и похожий на мумию немец Зонс, который делал это при помощи своих подручных, и следователь Кулешов с сально блестящими глазами, откровенно получавший удовольствие от вида его мучений, и заместитель начальника полиции Подтынный, здоровенный как гора, чьим излюбленным приёмом было хватать измождённого узника в свои медвежьи лапы и с размаха швырять об каменный пол, и Захаров, мастер выкручивать руки.
Виктору вырывали волосы и загоняли под ногти швейные иглы. В печи на углях накаляли железные клещи и прижигали ему спину и грудь. Когда удары плетей попадали на эти ожоги, казалось, будто раскалённое железо снова вгрызается в плоть, и боль становилась бесконечной, не затухающей ни днем ни ночью, ни на яву ни во сне. Снова и снова его подвешивали вниз головой. Снова и снова у него открывалось кровотечение. Кровь шла из носа и из горла, подолгу и обильно. Полицаи бросали его в камеру к ребятам, и те заботились о нём как могли, но мало чем были способны помочь. Оставалось лишь удивляться тому, что, потеряв столько крови, он всё ещё жив.
Почти на каждом допросе его били по лицу. Кровавая короста склеивала ресницы, и он, ослеплённый, оказывался в мире звуков, и его чуткий от природы слух обострялся до предела. Лёжа на полу камеры, он слышал каждый крик, каждый стон, доносившийся из застенков. И все его раны горели с утроенной силой, и сердце сжималось как в раскалённых тисках. Особенно за девчат.
Он слышал их голоса, до него порой долетали даже их гордые, смелые слова, обращённые к ненавистным мучителям. А когда они пели в своей камере дружным стройным хором, Виктор ощущал и любовь, и благодарность, и гордость за них теснилась у него в груди вместе с