проронил ни слова, даже когда Мари была в смертельной опасности. Всем было окончательно ясно, что брод непроходим.
– Придется нам идти по воде вслед за милордом, – сказал кто-то. Никто не рассмеялся.
Хорнблауэр заставил себя сбросить оцепенение. Надо было думать, решать, вести за собой.
– Нет, – сказал он. – По воде умею ходить только я, а плыть никому из нас неохота. Верно? В таком случае мы пойдем вдоль реки и отыщем лодку. Меняю десять чудес на одну лодку.
Ответом ему было глухое молчание. Хорнблауэр гадал, испытывает ли кто-нибудь из этих людей хотя бы половину его усталости. Он заставил себя встать, неимоверным усилием воли превозмогая боль в стертых ногах.
– Идемте. Здесь оставаться нельзя.
Ни один вожак партизанского отряда, если он в своем уме, не останется пережидать паводок у реки, за которую не может отступить при появлении противника.
– Идемте, – повторил он. – Вперед, французы.
И тут же понял, что проиграл. Двое или трое нехотя начали вставать, еще несколько человек приподнялись, глядя, что будут делать остальные, и тут же решительно легли обратно – кто на спину, кто лицом на руки. Дождь все не переставал.
– Час передышки, – послышалось из темноты.
Кто-то – кажется, юный Жан, которому еще не исполнилось семнадцати, – рыдал в голос. Люди достигли того предела, за которым слова бессильны. Кто-то другой, сполна наделенный умением вдохновлять, сумел бы их убедить, говорил себе Хорнблауэр. Но только не он. Окажись брод проходим, они бы переправились на другую сторону и прошли еще милю-две, однако разочарование отняло у них последние силы. Все не хуже его знали, что идти дальше некуда и незачем. Гроза и разлив Луары положили конец мятежу, и не важно, сдадутся они сейчас или будут брести, пока не умрут от изнеможения. Две недели партизанской войны научили их смотреть правде в глаза, и они понимали: любые дальнейшие действия будут всего лишь жестом. И каждый из них помнил о прокламации Клаузена. Браун стоял рядом, красноречивый в своем молчании, положив руку на пистолет за поясом. Браун, он сам, Мари, граф и Аннета – вот все, на кого можно положиться. Наверное, еще человека два-три, в том числе старый Фермиак. Сейчас бы этого хватило. Он мог бы застрелить одного-двух смутьянов, и остальные пошли бы против воли. Однако он не сумел бы удержать их в темноте, когда так легко ускользнуть в лес. Когда любой от отчаяния может всадить ему нож в спину или приставить пистолет к ребрам и спустить курок. Хорнблауэр готов был на этот риск, готов был застрелить тех, кто откажется подчиниться, однако не видел в этом смысла. У партизанского вожака в безнадежном положении есть один последний выход: распустить отряд и надеяться на лучшие дни. Это горькая пилюля, и опасность для графа с Мари возрастет многократно, но выбирать приходилось не между двумя годными вариантами, а между плохим и очень плохим. И все же как больно признать поражение!
– Очень хорошо, – сказал он. – Здесь мы распрощаемся.
При этих словах люди в темноте зашевелились.
– Орацио! – начала Мари и тут же осеклась. За эти дни дисциплина вошла в ее плоть и кровь.
– Ваша жизнь вне опасности, – продолжал Хорнблауэр. – Все вы читали прокламацию Клаузена. Завтра – или сегодня ночью, если хотите, – вы разыщете его войска и сдадитесь. Возвращайтесь по домам. Мадам, граф и я продолжим путь.
Люди в темноте молчали, оглушенные его словами. Никто не шелохнулся. Две недели смертельной опасности, тягот и трудов многим показались целой жизнью. Непросто было поверить, что целая жизнь закончилась.
– Мы вернемся, – продолжал Хорнблауэр. – Вспоминайте нас у себя в домах. Думайте о нас. Мы вернемся и вновь призовем к оружию, и тогда мы все сообща сбросим тирана. Помните об этом. А теперь, в последний раз: Vive le Roi!
Остальные подхватили. Голоса их звучали слабо, но Хорнблауэр добился, чего хотел: он бросил семя будущего мятежа. Когда Клаузен уведет свою дивизию, Ниверне можно будет поднять вновь, если найдутся вожаки и если они с графом сумеют сюда вернуться. Крохотная, жалкая надежда – однако она лучше, чем ничего.
– Клянусь Богом! – проговорил Фермиак. – Я остаюсь с вами.
– И я! – подхватил другой голос.
Сейчас Хорнблауэр мог воззвать к чувствам этих людей, и они, вероятно, пошли бы за ним. Искушение было велико, но он трезво взвесил все за и против. Такого истерического порыва надолго не хватит; многие просто не в состоянии идти. Нет, так не годится: к рассвету у него останется не больше шести человек, а время будет потеряно безвозвратно.
– Спасибо, – ответил Хорнблауэр. – Я этого не забуду, Фермиак, друг мой. Однако нам надо скакать верхом, и скакать быстро. Вчетвером с шестью лошадьми будет надежней всего. Так что возвращайся к жене, Фермиак, и постарайся не бить ее по субботам.
Удивительно, но глупая шутка вызвала смех. Это позволило расстаться без надрыва, как Хорнблауэр и хотел, с мыслью о будущем. Однако он знал, что никакого будущего у них нет, чувствовал это нутром, сердцем, печенкой – даже когда отдавал приказ развьючить лошадей, даже когда в жестком споре убеждал Брауна, что Аннету ради ее спасения надо оставить здесь. Он погибнет; Браун, вероятно, тоже. И Мари, милая Мари… Чувства – горечь и страх, сожаление и злоба на свои просчеты, неуверенность и отчаяние – накатывали волнами, и только любовь к Мари высилась нерушимо, так что ее имя постоянно присутствовало в его мыслях, ее образ постоянно стоял у него перед глазами. Милая, нежная, возлюбленная Мари.
Она вела одну запасную лошадь, Браун – вторую. Усталые животные, спотыкаясь на мокрых камнях, выбрались на дорогу, идущую вдоль реки, и понуро побрели сквозь темноту. Хорнблауэра мутило, голова шла кругом, так что приходилось держаться за луку. На мгновение он закрыл глаза, и