пистолет, и офицер, поворотив коня, рысью поскакал прочь. Чего ради было унижать человека за полчаса до собственной смерти? Откуда такая личная ненависть к офицеру, который всего лишь выполнял свой долг, пытался сберечь солдат? Хорнблауэр продолжал анализировать свои мотивы даже сейчас, когда, бросившись на живот, выбирал позицию для стрельбы. Он успел почувствовать стыд и омерзение к себе, прежде чем пуля, просвистевшая прямо над головой, прогнала все мысли, кроме самых насущных. Если гусары вскочат и бросятся в атаку, они потеряют человек пять, но все закончится быстро. Справа щелкнул пистолет Мари. Хорнблауэр глянул в ее сторону.
И тут это произошло. Хорнблауэр слышал, как ударила пуля, видел, как Мари отбросило назад и перекатило на спину. На ее лице проступило удивленное выражение, которое тут же сменилось гримасой боли. Хорнблауэр сам не понял, как оказался подле нее на коленях. Пуля попала в бедро. Он задрал подол короткого платья для верховой езды; одна штанина темных бриджей уже пропиталась кровью. Пока Хорнблауэр смотрел, собираясь с духом, кровь выступила еще дважды, толчками. Алая кровь. Пуля разорвала бедренную артерию. Наложить жгут… пережать… – он лихорадочно вспоминал, что делают в таких случаях. Хорнблауэр запустил руку ей в пах – бесполезно, мешала плотная ткань бриджей. Нельзя было терять ни мгновения. Он вытащил складной нож, чтобы разрезать штанину, и тут сокрушительный удар в плечо бросил его на землю. Хорнблауэр не слышал, как гусары побежали в атаку, как отстреливались Браун и граф. Пока приклад карабина не обрушился на плечо, он не знал, что происходит. Даже сейчас он по-прежнему пытался встать на колени с единственной мыслью – пережать артерию. В сознание смутно проникали слова офицера, который кричал солдату не повторять удар, но они ничего не значили. Хорнблауэр раскрыл нож, однако тело Мари под его рукой уже обмякло, рот был раскрыт, и она смотрела в небо, как смотрят только мертвые. Он стоял над ней на коленях, с ножом в руке, полностью оглушенный. Нож выпал на землю.
Рядом – тоже на коленях – стоял кто-то еще. Он тоже смотрел на Мари.
– Умерла, – произнес незнакомый голос. – Как жаль…
Офицер поднялся, Хорнблауэр остался на коленях.
– Вставай, ты, – раздался другой голос, погрубее, и Хорнблауэра тряхнули за плечо. Он поднялся, по-прежнему ничего не соображая, и огляделся. Граф стоял между двумя гусарами, Браун сидел на земле, держась руками за голову, и медленно приходил в себя после удара, – видимо, он на время потерял сознание. Солдат держал его под дулом взведенного карабина.
– Суд пощадил бы мадам, – сказал офицер. Казалось, он говорит за мили отсюда.
Горечь упрека прогнала туман, застилавший мысли Хорнблауэра. Он рванулся, и тут же двое схватили его за руки. Боль в плече, куда его ударили прикладом, отозвалась по всему туловищу. Мгновение все молчали.
– Я доставлю этих людей в штаб, – объявил офицер. – Сержант, отнесите тела в дом. Распоряжения пришлю позже.
Граф тонко, по-детски застонал.
– Есть, сэр, – ответил сержант.
– Приведите коней, – скомандовал офицер. – Этот человек сможет сесть в седло? Да.
Браун ошалело озирался. Одна половина лица у него вспухла и побагровела. Мари лежала, невидяще глядя в небо. Все было как во сне.
– Вперед, – сказал кто-то, и Хорнблауэра потащили под локти. Колени у него были как ватные, стертые ноги отказывались двигаться, он бы упал, но его поддержали с двух сторон и поволокли дальше.
– Смелей, трус, – бросил один из конвоиров.
Никто еще так его не называл – только он сам. Хорнблауэр попытался вырваться, но его только схватили крепче, и по плечу прокатилась новая волна боли. Третий солдат уперся ему в спину, и Хорнблауэра без всяких церемоний вытащили из лощины. Сотня лошадей взволнованно била копытами. Его усадили на коня и разделили поводья: гусар слева взял одну половину повода, гусар справа – другую. То, что он сидит в седле, но не держит уздечку, еще усиливало ощущение беспомощности. Лошадь под ним беспокойно переступала. Брауна с графом тоже усадили в седла, и кавалькада тронулась к дороге. Здесь они перешли на рысь, и Хорнблауэр ухватился за луку. Его мотало из стороны в сторону. Один раз он чуть не свалился, но солдат справа его поддержал.
– Если упадешь в такой колонне, – добродушно заметил гусар, – то всем твоим печалям конец.
Его печалям! Мари лежит там мертвая, и он, можно сказать, убил ее собственными руками. Она умерла… умерла. Безумием было начинать мятеж, еще большим безумием – не отослать Мари с герцогиней. Зачем он позволил ей к ним присоединиться? А человек более сообразительный, более ловкий успел бы пережать артерию. Хэнки, врач на «Лидии», говорил как-то (почти причмокивая губами), что с перебитой бедренной артерией живут самое большее тридцать секунд. Не важно. Он дал Мари умереть. У него было тридцать секунд, и он ничего не сделал. Полный крах – на войне, в любви, с Барбарой… Боже, отчего он вспомнил о Барбаре?
От умопомешательства его спасла боль в плече. Мучения, причиняемые тряской рысью, не замечать дальше было невозможно. Хорнблауэр просунул болтающуюся руку между пуговицами сюртука, так что получилась импровизированная повязка. Стало немного легче. Еще легче стало, когда офицер во главе колонны скомандовал перейти на шаг. Изнеможение тоже брало свое: в голове все так же проносились мысли, однако они утратили определенность – скорее, то были образы, кошмарные, но расплывчатые. Кавалькада вновь перешла на рысь, и боль в плече вернула его из лихорадочного полузабытья. Шагом, рысью, шагом, рысью – гусары торопились вперед, увлекая пленников к их участи.
Штаб Клаузена располагался в замке, охраняемом полубатальоном пехотинцев. Пленники вместе с конвоирами въехали во двор. Здесь все спешились. Графа было почти не узнать за густой щетиной; у Брауна, такого же заросшего, на пол-лица расплылся багровый синяк. Они только обменялись взглядами и не успели сказать ни слова, когда к ним вышел щеголеватый адъютант.
– Генерал вас ждет, – объявил он.