придавленная развороченным бассейном. Вася – исчез.
Я кричу, вырываюсь из цепких маминых рук.
– Скорей, скорей, Наташа! – тащит меня мама. Я упираюсь, меня притягивает Малышка, которого уже у меня нет.
Неспокойная, жуткая дорога в набитом битком товарном вагоне. Бред во сне. Бессвязность в разговорах.
– Малышка! – твержу я, не переставая видеть чёлку, разметавшуюся от ветра. А лётчик смеялся!
– Папочка! Он убил Васю, Малышку и смеялся?! – Я содрогаюсь, ищу успокоения у папы. – Он прострелил Лили ноги и смеялся? Папа, папа, – рыдаю я. – Он человек? – спрашиваю я, не потому что меня мучает детское любопытство, нет, я хочу навсегда понять: может ли такое сделать человек?
– Он – фашист! Самый омерзительный, «весёлый» хищник – гиена! – с болью и отвращением объясняет мне папа.
Глава VIII
Челябинск, Магнитка, Новосибирск, Златоуст, Уфа, Свердловск – череда городов. Цирк работает без устали, «Всё для фронта» — это значит три спектакля – и будет танк, двенадцать спектаклей – и будет построен самолет. Исчезают из моего детства игры, переводные картинки, куклы. Сама жизнь заставляет видеть окружающее чётко, подчас сурово и не по-детски. Я знаю, что такое эвакуация, я знакома с беженцами, и даже листок, в котором сгусток непоправимого горя, – тоже навсегда запечатляется в моём сердце: листок – похоронная.
Утром его молча несли по фойе, через конюшню, и наконец, застыв у гардеробной, никто не решался его отдать по, назначению. Гардеробная № 4, Мильтоне – Запашные. Здесь тётя Лида. Мама моей подруги Нонны. Вот они: мать и трое детей – Нонна да братья, мал мала меньше. Худенькая тётя Лида, быстрый стрелок в серебряном костюме, стоит неподвижно, глядя на все вопросительно, недоверчиво, с отчаянием. Задыхаясь, спросила:
– Кто? Муж или сын?.. Родной, хозяин, отец! – Тётя Лида припала к листку, точно он был частицей человека, имя которого неслось эхом по всему цирку.
А через два часа в манеже, на опилках, стоял треножник с плакатом. В левом углу на плакате портрет, увитый чёрным крепом, и молчаливая горстка артистов, прощающихся с другом, который пал в бою смертью храбрых. Большеногая, в коротеньком платьице, Нонна, обнимая, притягивает к себе братьев: они ревут, в страхе озираясь на чёрную дыру прохода. Глаза у Нонны распахнуты, губы сжаты, и по щекам ползут крупные слёзы. В цирк пришло горе.
У нас в гардеробной Нонна с братьями. Вчетвером мы греемся под попоной: Нонна вспоминает своего отца. А Славик следит за её рассказом:
– У нашего папы был золотой галстук и красные губы! – добавляет он.
Славик мал и смутно помнит широкоплечего, замечательного артиста, главу номера, своего папу. Его воспоминания похожи на плакат, откуда всегда смотрит на него улыбающийся стрелок.
А за стеной тётя Лида. Она должна быть сейчас одна. Скоро представление, ей работать.
– Мама Зина, мне пора переодеваться, – робко просит Нонна, и моя мама, понимая, ведёт нас в соседнюю гардеробную.
Тётя Лида сидит у зеркала. Яркий весёлый грим на лице. И только две горькие морщины у губ выделяются двумя розовыми густыми полосками – грим в них как в канавках.
– Пришли. Ну что ж, становитесь по порядку: Нонна и братья.
В руках у тёти Лиды брюки. Она, на секунду скомкав их, закрыла глаза, вздохнула, взяла ножницы, сантиметр.
– Из брюк отца сделаю вам два рабочих костюма. Будете работать. Не двигайся, Славик, стой спокойней.
Мы с мамой тихонько выходим из гардеробной.
– Ты поняла, Наташа, они идут двое на смену отцу.
Теперь так всюду: «На смену!» Мы приезжали на фабрики, заводы. Я выступала с папой, а потом знакомилась со зрителями. У меня находились свои зрители, чуть старше меня, они шли сюда на смену – работать!
В эти годы в доме-цирке было очень много людей, впечатлений. Цирк был вместе со всеми, и неудивительно, что вплеталось в моё детство новое ощущение жизни, новые привязанности.
Так родилась любовь к слову. Её разбудила во мне Наталья Петровна Кончаловская. Военные годы столкнули поэтессу с нами, и поселилось в цирке необыкновенное чувство гордости за звучное, родное слово, что каждый вечер произносилось с манежа, будто с трибуны. Крупная, красивая женщина с горячими глазами вносила в будни цирка радость и оживление. С ней входило в наш дом-цирк ощущение настоящего вкуса.
Папин номер «Сон охотника». На вороном скакуне в луче прожектора выезжал папа в манеж, и на выстрелы слетались, садясь на ружье, голуби. Они не боялись охотника и, если нужно было, сами влетали в ягдташ. Забавный трюк, но не больше. Наталья Петровна превратила его в сценку. Плетень, дремлющая свора борзых собак вспугнута медведем. Косолапый Беби укладывается подле плетня. За ним, перепрыгивая барьеры, скачут к плетню лоси, олени, и все мирно, деловито обживают плетень, ожидая охотника. Вот он появился, слетаются голуби, и вдруг птицы и звери, повинуясь ему, идут в лучи прожектора за плетень, к свету.
Вспыхивает свет, и у плетня только проснувшийся охотник с поломанным ружьем и старая борзая собака, щурящаяся от яркого света.
Снова кипела работа. Нужна концовка трюка «Сон охотника». Мудрые глаза поэтессы обводят манеж. В сердцевине – Дуров с клоуном. У барьера репетирует жонглёр. Поодаль тетя Лида с детьми разучивает новый номер. Да, у них большое горе. Нужно на время выключаться, чтобы в строй вошли маленькие артисты. Наталья Петровна улавливает настроение. И вот появляется кусок представления, берущий зрителя за душу. Проснулся охотник, и сон в руку, на выстрелы к нему летят огромные птицы. Бело-розовые пеликаны уносят с манежа ружье. А клоун полон азарта, его двустволка, со стволами врозь, готова поспорить с ружьем дрессировщика. Выстрел, и из-под купола вместо птицы падает рваный солдатский сапог.
– Что, друг, удачно? – спрашивает папа.
– Какое там! Сапог! – тянет обескураженный клоун.
– А знаешь ли ты, что такое солдатский сапог? – Папа бережно принимает от клоуна сапог. Они усаживаются на тумбу: рыжий – с смешным ярким гримом и сатирик – с грустными глазами.
В тёмном манеже, где луч света выхватывает две фигуры, отбрасывая их тени к барьеру, звучит история времени войны:
С дивана пыль не вытирали
и под диваном не мели,
под ним ботинки год стояли
все в паутине и в пыли.
Не зная, что круго́м творилось,
они глядели в пыльный пол,
вдруг дверь однажды отворилась,
и кто-то в комнату вошёл.
И кто-то вымылся под краном,
и на диван, разувшись, лёг,
и оказалась под диваном
пара кованых сапог.
Они