папа.
– Отчего?! Разве я бью тебя? Никогда. Разве я тебя заставляю? Нет. Я хочу, чтобы ты была такой, как дедушка, как я. Ты же сама просилась в артистки.
– Не то, папа. – Я искала выражения чувств, обуревающих моё существо.
Да, я боялась папу. Как он встретит, примет меня после представлений. Я – сырая! Значит, что-то не так, всмятку! А зрители? Ведь я их плохо вижу и тоже боюсь. Про зрителя я могу объяснить. Веду папу в гардеробную, там клетка разделена густой проволочной сеткой на две половины. В каждой сидит обезьяна. Они видят друг друга. Привыкают. Привыкнут – тогда снимается проволочная сетка, и шустрые обезьяны станут друзьями.
– Получается, что ты не привыкла к публике?
– Папа, она всё время то наезжает на меня, то далеко – как в твоём бинокле.
– Ты выросла. В тебе очень мало детского, – Отец серьёзен. – Кто из нас прав? Никто. Я – взрослый, иногда в работе могу радоваться, точно ребёнок. А ты – малышка, горюешь и чувствуешь поэтому так же, как взрослый человек. Зина! Помоги нам!
Мама озадаченно оглядывает меня и папу.
– Что-нибудь случилось? – спрашивает она с тревогой.
– Не случилось, а происходит. Наташка рождается второй раз.
– Дорогие мои, измучили вы меня оба. Характеры у вас одинаковые и – тяжёлые. Опять надумали что-то? Признавайтесь.
Каждый из нас сбивчиво выкладывает маме свои чаяния.
– Хватит! Тебе, Юра: отец – глава семьи – не должен быть взбалмошным и фантазировать: ребёнок особенный, чувствует, мыслит в шесть лет по-моему, а мне тридцать. Ах, ах! Редкое явление! Тебе, Наташа: беги-ка играть с Чижиком и Ионной в ручеёк, захвати прыгалки и докажи папе, что ты у нас нормальная девочка шести лет. Быстрей, мне надоело видеть вытянутый нос этого редкого явления. Беги!
Однако я стою', будто пригвождённая к месту. Папа сердит. Надувшись и насупив брови, он отворачивается от мамы и молча выходит из обезьянника. Я – за папой. Шагаем по артистическому выходу. Идём к манежу. Зеркало на стене. Оба промелькнули в нём. Мы и днём с папой похожи на матрёшек. Теперь эта игрушка стоит на гримировальном столике, под нашими портретами. У папы – маленькая, у меня – самая большая
– Она первый раз отмахнулась, – жалуется мне папа. – И главное, не захотела понять. Странно. Мама, которая всегда спокойна, разбушевалась.
– Ага! – поддакиваю я.
– Хорошо, мы надоели ей. Но ведь через два часа представление. В каком мы оба состоянии. У меня дрожат руки.
Я тоже смотрю на свои руки…
– Мои не дрожат, – с сожалением вздыхаю я.
На секунду папины глаза светлеют, в них готова зажечься улыбка.
– Нет! – опять папа начинает возмущаться. – Хорошо, когда я плачу у погибшего животного – мама рядом. Ей не смешно, что мужчина захлёбывается в плаче и всем готов, каждому встречному готов открыть горе: погиб Лотос, погиб морской лев. Я не скажу умер, не скажу сдох. Животное ушло из жизни, и для меня погибло, как работа. Попробуй восстанови! Годы нужны, а потом Лотос смог превратиться в шедевр, а Ласточка только жалкая копия. Мама рядом, и я живу всегда при свете. Сегодня же она поступила с нами безжалостно. Не разобравшись ни в чём, наговорила бог знает что и вышвырнула из головы. Мы ей надоели. Вот тебе и на…
Мне самой было жалко сейчас папу. И всё же мама для меня была такой, как всегда. Я не могла на неё сердиться, я слишком верила ей и любила её! И когда сверху над нами зазвучали тихие аккорды расстроенного циркового пианино, мы с папой сразу замолчали и притаились, чтобы не спугнуть мелодии нежной и грустной, такой несовместимой с цирковым гулом голосов и грохотом музыки. Папа поднял меня на руки, и мы стали шептаться:
– Если задыхаешься, моментально ищешь отдушину. Свежего воздуха. Отдушина помогает, успокаивает. Моя отдушина – животные, мамина – музыка, а твоя?
– Мама! – встрепенулась я, и тотчас сверху донеслось:
– Наконец-то нашлись мои дрессировщики.
Уже втроём стоим у занавеса.
– Размотала я клубок ваших переживаний. Что такое дуровский метод дрессировки? Толкуют его так: самый гуманный. Не причиняя боли животному, не внушая страха кнутом и палкой, своим чутким умом и добрым сердцем сделать из питомца артиста. – Этот разговор относился к папе. – Тебе, Юра, всегда доставляет удовольствие, когда животное ощущает манеж как праздник. Тогда осознай, что Наташа – ребёнок, которого надо воспитывать, или на твоём языке – дрессировать. Дрессируй, – шутит мама.
– Но она боится меня, и нет у неё контакта с публикой. Она съёживается на манеже.
– Пройдёт. Только познакомь, подведи поближе, дай ей возможность почувствовать дыхание зрительного зала, услышать говор, и это пройдёт.
Снова хорошо у нас в доме-цирке. Я смеюсь, опять играю с мамой, Нонной и Чижиком. А после представления в воскресенья, на утренниках, папа остаётся со зрителями, ведёт беседы о дрессировке, и я показываю своего Малышку. Иной раз мы сидим на местах среди публики, иной – гуляем по фойе. Я вижу людей. Они свои. Они радуются, замирают и аплодируют, потому что они любят мой дом-цирк. Мне не страшно выходить на манеж. Пелена тумана давно убрана из моего воображения. Я каждый раз знакомлюсь с новыми зрителями и стараюсь, хоть ненадолго, остаться в их поле зрения. Я умею ответить на улыбки и скрыть промахи Малышки, я бываю рассерженной, когда один из моих голубей вдруг вспорхнёт, набирая силу, взовьётся и сядет на чьей-то трапеции, не желая работать. Я становлюсь пока ещё маленьким, но уже творческим человеком.
Наконец, приходит в мою жизнь экзамен. Майская демонстрация. Цирк идёт кавалькадой. Проносятся мотоциклисты. На грузовых машинах, в кузовах-сценах – акробаты, иллюзионисты, клоуны. Мы замыкаем шествие. Впереди меня – папа с Мирзой. Я иду с Лили и Пиколлё. Устаю, и Лили берёт меня на хобот. Гляжу сверху на движущиеся потоки людей. Косынки, шляпки сливаются в яркий букет, похожий на зрительный зал в цирке. Над головой у меня воздушный шар.
– Лиличка! Хочу шарик!
Лили хоботом ловит верёвочку, протягивает мне шар. Скоро трибуна. Папа с Мирзой идут медленно. Неожиданно раздается щелчок, и вместо шара в моей руке оказывается сморщенный лоскуток тёмно-зелёной резинки. Только щелчок от лопнувшего шара, а Мирза рванулась вперёд, увлекая за собой папу. Они обогнали одну, другую, третью машины, миновали трибуну. Папа лишь рукой успел помахать. Он не отстаёт от Мирзы. Кричит взволнованно и твердо:
– Цурюк! Назад!
Мирза словно ошалела. Папа бросается ей наперерез. Слониха останавливается как вкопанная. «Стоп-стоп-стоп», – раздаётся по цепи. И