В старину считалось, будто где людно, там и цирку место, иначе прогорит сезон, не будет денег, настанет голод. Да и базар был ровня цирку.
– Базар, людно! – Я гляжу на ворота Центрального рынка. Не суетясь, плавно течёт движение людей. Сумки, авоськи сначала с впалыми боками появляются с рынка раздутыми, щеголяя пёстрой снедью. Одна краше другой. Мимо нас тоже проходят люди: спокойно, по-деловому, или не спеша прогуливаясь с малышами. Мама щурится на солнце, я – считаю прохожих…
А папы всё нет. И вдруг… смятение, водоворот людей. Словно какой-то магнит собирает в толпы. Лавина выливается с базара, бегут из цирка, бегут со сквера, бегут к Трубной площади.
– Наташа, что-то случилось. Тревога! – Мама тянет меня за руку, мы спешим к цирку.
– Юра! – Мама припадает к папе. – Что, что случилось?
– Война, Зина! – говорит папа.
В руках у него разнарядка. Я читаю: «Смоленск». Мы проходим по улицам. Возле столбов с чёрными громкоговорителями насупившиеся стайки людей. Папа торопит нас, а мамина поступь сегодня тяжелее, будто несёт мама непосильный груз. В доме всё вверх дном, мы разыскиваем папе рюкзак, и мама потом собирает его так, словно папа уходит от нас на всю жизнь.
– … Особенно Лилька. У неё больное сердце. Чтобы не было перебоев с питанием для слонов, и ещё морские львы… Следи за ними, как всегда. Что полегче в номере, пусть Исаак Бабутин передаст Наташе. Она может выйти даже со слонами, тогда Мирза должна быть на глазах у тебя или Исаака. За Лили я не боюсь. Медведи, гепард, «Сон охотника» — это сам Исаак, – диктует папа свою волю. Он идёт добровольцем на фронт. Мы его провожаем. Вот и здание. Ленинский райвоенкомат.
– Мама, это фронт? – тихо, шёпотом спрашиваю я.
– Нет, Наташа, здесь опять папа будет ждать разнарядку, но не на работу. Папа уходит на войну.
Я и мама – островок, и таких островков много, они ещё не покрыты половодьем, что начинается у самого здания. Там – слезы, гармоника, боль, здесь – мучительное ожидание неминуемой войны.
– Мама! Папа вышел! – кричу я, бросаясь в толпу. Высокая папина фигура затерялась в ней на мгновение и вот снова выросла перед нами. Мы медленно уходим домой.
– Почему же я не с ними? Почему работник тыла? Объясни мне, Зина. – Папа растерян, ожесточён.
– Так, значит, надо. У каждого свой фронт. – Твердый мамин голос и новое выражение глаз действуют на папу.
– Они мне сказали почти то же самое. «Здесь вы больше необходимы». Придётся с первым поездом выезжать в Смоленск.
Вокзал в сизом папиросном дыму. Пассажиры. Нет обычной сутолоки, пестроты. Только шинели, шинели и чёткий гуд строевого шага. Вокзал сегодня строже, перрон сосредоточеннее, и пути, которые всегда перед отъездом играли с моими глазами в салочки, извиваясь, убегая, переплетаясь и растекаясь вдали, пути ушли сегодня под составы. Платформы полны жухлой зелени шинелей. Путь один: на фронт!
Война – она ставила свои печати на каждый дом. Белокаменный невысокий Смоленск с окнами в бумажных крестах, с воплями сирен и уханьем близких взрывов. Вражеские самолеты, полёты которых походят на цирковой номер, высоко кружат в небе, вдруг летят к земле, словно сорвавшись с трапеции, и движутся над потоками ошеломлённых людей, забавляясь дикой погоней.
Перед представлением папа взял меня с собой постоять у входа. Он нервничал. Невдалеке от цирка, в чьих-то палисадниках, цвели июньские несрезанные букеты.
– Кому теперь всё это нужно? Цветы, цирк. Как они нелепы сейчас и не вяжутся с настроением! Теперь только один страшный, чёрный граммофон – цветок для глаза. – Папа смотрит на столб с рупором громкоговорителя. Тревожное таилось в его гулких хрипах. Позже я узнала, почувствовала, о чём говорил мне папа. Да, граммофон этот мог цвести только двумя красками для глаза: чёрной – ненавистью и красной – победой.
Теперь только лица на плакатах улыбались счастливой улыбкой, но ведь то были плакаты десятидневной давности – уже довоенные. У артистов лица были совсем другие, даже в манеже присутствовало строгое биение напряжённого дня. И зритель шёл в цирк. Люди шли сюда передохнуть, готовясь к долгой дороге.
Фронт подступал. Мы замечали его близость по взрывам, воронкам, обломкам домов. Наша Лили стала дружинницей. Она выходила с папой на новую работу. Была на шоссе тягачом, помогая эвакуировать детсад, разбирала разрушенные дома, находя живое, что оставалось под ними. И однажды в цирковом дворе потушила зажигалку. Пока несли песок, Лили спокойно набрала в хобот воды и, будто владея пожарным шлангом, потушила бомбу.
Папа и Лили для нас с мамой стали неделимы. Всюду вместе – слон и дрессировщик. И вот случилось следующее. Представление. Сложный трюк двойного баланса. Шесть тумб метровой высоты. На них ничем не закрепленная перекладина. На перекладине посредине – папа. Лили должна осторожно перейти через него. Тягучие аккорды сгущают ощущение тяжести трюка. Неожиданно врывается вой сирены. Слон замирает, подняв ногу для шага. В цирке гаснет свет, начинается сумятица в публике.
Мама прижалась к занавесу.
– Что же будет? – шепчут её губы. – Сорвётся папа. Ведь упадут оба – тогда…
Жуткое тогда… Я знаю – тогда не будет у меня папы. А если сорвётся одна Лили, конец тот же. Мы с мамой не замечаем от волнения вспыхнувшего света, не слышим музыки и неровных аплодисментов.
Лили – чуткое, благодарное существо – спасла папе жизнь! Она в темноте исполнила свой трюк, неслышно и четко, что даже папа не распознал её ног, быстро промелькнувших над ним. Вспыхнул свет, а Лили была на другом конце перекладины.
Лили стала членом нашей семьи.
Наутро – приказ: срочно вывезти животных из города! Спасать государственную ценность.
Состав был подан. Но как вывозить, если единственное средство перевозки – один тарахтящий грузовик, на котором привозили корм животным.
И снова Лили, Мирза, верблюд и даже мои пони трудятся: на спинах, горбах, повозках вывозят на вокзал реквизит и клетки. Идёт непонятная кавалькада с грузом в толпе людей, нагруженных не меньше. Вокзал близко – подать рукой. Опять бомбёжка. Отец охрип от окриков: «Вперёд, вперёд!» Животные шарахаются в стороны. «Внимание, вперёд!» Лили ведёт колонну. Над нами три самолёта. Фашисты. Вот они близко. Мне кажется, что я вижу лётчика. Он улыбается. Нет, кривится от смеха, и прищур у него гепарда.
«Жжиг, жжиг», – со свистом летят пули.
– Мамочка, Малышка!
Живой, весёлый конёк, я вела его. И вот он, хрипя, повалился наземь. А рядом лама: и странно, с недоумением тянет шейку, которую держит рука рыжего униформиста Васи. Рука,