идти по земле.
Сердце
(В Ереване)
К художнику пришла старость. Стало болеть сердце. И однажды он вышел из дома, и, прищурив на солнце глаза, пошёл к своему другу каменщику.
– Здравствуй, мастер, – сказал художник, – мы дружим с тобой много лет и мы многое знаем, ты – о камне, я – о человеческом сердце. Людские сердца – разные. Бывают чистые, как горный хрусталь, бывают лучистые, как рубин, или твёрдые, как алмаз, или нежные, как малахит. Я знаю, есть и другие: пустые, как мелкая галька, или шершавые, как пемза. Скажи мне мастер, из какого камня – моё?..
Каменщик раскурил трубку и ответил:
– Твоё сердце – из туфа. Туф даёт людям тепло, но он ранимый, мягкий, и все невзгоды жизни оставляют на нём свои следы. Туф – это камень для тебя, для художника.
Они долго глядели на раскинувшийся перед ними прекрасный туфовый город, хранящий в себе сердца многих поколений его создателей – каменщиков и художников.
Сила искусства
Умирал старый жонглёр Войцеховский. Да, в обычной гостинице, на обыкновенной койке, рядом с обыкновенной больницей, которая была занята своими больничными делами и поэтому ей не было никакого дела до старого Войцеховского. А умирал не кто-нибудь, а сам «Король трёх зонтов»…
Чему удивляться? Разве не в провинциальной гостинице умерли Фредерик Леметр, Орленев, Сальвини?
Войцеховский был Королем трёх зонтов.
И он умирал.
Одесса плакала.
У кровати Войцеховского стояли его близкие: Васька-«каучук», «Митрич» и Веников-«сатира» («Митрич» – помесь сенбернара с лайкой).
И вдруг Ваську и Митрича осенила идея. Они бросились по соседним номерам и вскоре принесли три разноцветных зонтика. Мы положили их перед Вацеком.
Вацек увидел зонтики, и у него навернулись на глаза слёзы. Потом он тихо встал, посмотрел вдаль и сказал: «Рано хороните Войцеховского, Короля трёх зонтов, рано!» И пошёл в душевую. Все облегченно вздохнули, Митрич залаял, а Васька побежал за пивом…
Да, сила искусства – великая сила!
Соседи
Ах, как осуждали художника соседи! Они говорили: «Он такой талантливый! Но он пьёт; пьян каждый день».
И никто из соседей не знал, что у художника в доме давно уже в кувшине для вина – простая ключевая вода. И что эту воду приносит ему та, которую он любит.
Я заходил в его всегда открытый дом, пил воду из того кувшина и, покачиваясь, хмельной и печальный возвращался домой. Почему я хмелел? Наверное, это была всё-таки не простая вода. Или тому виной глаза девушки, которая так любит художника, глаза цвета горной фиалки?
Бедная моя голова кружится, кружится, а соседи художника что-то говорят уже и обо мне. Ну и пусть!
Не обижайте человека
Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же ещё не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его обидите – он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей.
Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек – Моцарт, и всё же не надо: а вдруг?
Не обижайте человека, не надо.
Вы такие же, как он.
Берегите друг друга, люди!
Фонтаны
По утрам в большом осеннем парке я встречал человека, который подстригал фонтаны. У него были большие мокрые ножницы, деревянная расчёска и кожаный фартук.
Он ходил вдоль фонтанов, которых в парке было очень много, и подрезал ножницами водяные струи. От этого уровень воды не менялся, но ещё удивительнее было то, что старого человека такая безрезультатность не огорчала.
И однажды я его спросил:
– Почему вы выбрали такую странную профессию?
Он подумал и, прищурив глаза, сказал:
– На свете есть и более бесполезные профессии. Моя только кажется бесполезной. Я делаю своё странное дело для того, чтобы люди поняли – не всё на свете можно стричь, а уж тем более – под одну гребенку.
Микрофон
Однажды микрофон, обыкновенный микрофон, ужасно загордился. Он стал помыкать даже своим шнуром, динамиками, подставками. Он стал невыносимо заносчив.
– А что такое человек без меня? – рассуждал микрофон. – Не может обойтись без меня никто – ни певица, ни комментатор, ни космонавт! Это я, микрофон, разношу их голоса по планете…
И тогда человек стал часто и надолго выключать микрофон, и тот сделался скромнее – понял: совсем не обязательно человеку пользоваться им всё время.
Больше того: самые главные слова человек всегда будет говорить без микрофона.
Какие именно?
Ну, например: «Я вас люблю!..»
Моя знакомая
Моей знакомой из третьего подъезда шесть лет. «Знаешь, – сказала она мне как-то утром, – наш дом похож на бутерброд». Я посмотрел на нижний этаж, где висела вывеска «ХЛЕБ», и согласился. «Ну, а девять этажей?» – решил уточнить я. Оказалось, девять этажей – это сыр, колбаса (варёная и копчёная), паштет и т. д. в зависимости, что на каком этаже было в этот день на завтрак.
К дому-бутерброду подъехала машина «Молоко».
Утро жизни. И всё кажется вкусным.
И вдруг мне стало стыдно, что я так много позабыл.
Я немного поскакал на одной ноге вместе со своей знакомой и с аппетитом пошёл на работу.
Крик
По голой земле мела позёмка; голые деревья ёжились и дрожали; небо было серым и только у горизонта чуть светилось. Море тёрлось о берег, сверкая белыми гребнями волн, почерневшие обшарпанные домишки с тёмными окнами казались мёртвыми.
Одинокий крик стлался над берегом. «Не хочу так жить!» – кричала молодая женщина, привалившись грудью к ограде палисадника, увешанной линялыми стеблями кукурузы.
Из дома вышла старуха и стала что-то тихо говорить, женщине. Может быть, старуха сказала, что криком не поможешь и что она сама когда-то горевала, а потом всё обошлось.
Постепенно стало темнеть. Всё живое примирилось с надвигающимся мраком и заглохло, замерло.
И остался только звенящий протест человека, отчаянный жуткий вызов бедам и горю: «Не хо-чу так жи-ить!»
Аплодисменты
Каждый вечер я собираю тысячи аплодисментов, тысячи всплесков человеческих рук и приношу их в охапке домой.
Ты сидишь на тахте, укрывшись пледом, с книжкой в руках.
Аплодисменты тотчас же затопляют всю нашу комнату. Они плещутся у твоих ног, взлетают к потолку. И ты радуешься и хохочешь, как маленькая. Ты долго ещё забавляешься и