оставляли сомнения в том, что там, внутри, все работает как положено. Она до сих пор помнит, как запачкала кровью кресло в кино – Рите было лет десять или двенадцать. Вставай, дочка, и пойдем быстрей, вставай, живо, но Рита медлила, ей нужно было собрать свои сладости, надеть туфли, я же тебе сказала, вставай, мы уходим, повторила Элена, ну мам, погоди, что за спешка, а вот что, ответила Элена и развернула ее, чтобы она увидела пятно на коричневой вельветовой обивке, и тогда Рита заторопилась и почти бегом выбежала из кинотеатра, то и дело оборачиваясь, чтобы проверить, заметил ли кто-то еще пятно, оставленное ее матерью. Да, ее чрево работало исправно, а вот насчет дочериного она всегда сомневалась. Раз уж Рита не была способна оставить на кресле пятно, как она сама, Элена не могла быть ни в чем уверена. Когда Рите исполнилось двадцать, Элена отвела ее на прием к доктору Бенегасу. Рита уже вышла из возраста, когда ходят к детскому врачу, поэтому Элена повела ее к доктору, который всю жизнь лечил ее саму, и мать ее, и теток, и весь их район. К тому самому, который много лет спустя расскажет Элене о леводопе, черном веществе, грудино-ключично-сосцевидной мышце и о Паркинсоне. Но в те времена, когда всех этих слов не существовало, потому что никто их еще не произнес, доктор Бенегас порекомендовал ей обследование, целью которого было выяснить, есть ли у Риты матка. Посмотрим, Элена, вдруг Рита – пустоцвет и не сможет выполнить своего предназначения в этом мире. В те времена ультразвук еще не делали, как сейчас, когда все, что скрывают кожа и плоть, можно увидеть, как в кино. Тогда, чтобы увидеть внутренности человека, нужно было каким-то образом проникнуть внутрь тела. Рита и Элена вошли в кабинет. Бенегас ждал их вместе с двумя ассистентами. Накануне Рите нельзя было ничего есть, и последнее, что она съела, была ложка повидла из айвы и пара безвкусных галет. За шесть часов до обследования нельзя было даже пить воду. Ей хотелось есть, но от одной мысли о повидле начинало мутить. Ее уложили на кушетку и принесли аппарат, названия которого Рита так никогда и не узнала, очень похожий на насос, которым надувают футбольные мячи. Но его приставили к ней и надули ей живот. Раз, два, три, десять раз. Рита плакала. Рита, ты же не станешь говорить, что тебе больно, сказал доктор Бенегас. Вместо нее ответила мать: конечно, доктор, ей не больно, это она нам назло. Надув ей живот как следует, они подняли кушетку под углом к серой плитке пола, так чтобы ноги смотрели вверх, а голова – вниз. И принялись ее обследовать, а как это было, Рита не знает, потому что закрыла глаза. И Элена тоже не знает, потому что доктор Бенегас попросил ее обождать за дверью: их с Ритой ругань мешала обследованию. Не плачь, Рита, если ты даже из-за пустякового обследования сразу в слезы, лучше тебе не рожать детей, знаешь, как это больно, правда, доктор? Ну я-то не знаю, как это, ответил Бенегас, и оба они рассмеялись, стоя над ее дочерью, которая лежала с надутым животом под углом сорок пять градусов к полу. Из-за положения кушетки Ритины слезы проделывали путь, противоположный обычному: выкатываясь из уголка глаза, прочерчивали желобок вдоль верхнего века, потом обрисовывали дугу брови и в ее верхней точке отклонялись от траектории, стекали на лоб и терялись в челке. Рита почувствовала, как под простыней кто-то нашарил ее ладонь и крепко взял ее за руку. Она на миг приоткрыла глаза и увидела с той стороны кушетки одного из ассистентов доктора Бенегаса. Он смотрел на нее. Она впилась в него глазами, а он, поймав ее взгляд, сделал легкое движение, не сжал ее ладонь сильнее, а будто погладил ее – и улыбнулся Рите. Рита стиснула веки еще крепче и убрала руку, положила ее вдоль тела. Она лежала, напрягшись, и ждала, но никто не взял ее за руку. Через какоето время от нее отняли горлышко аппарата, она открыла глаза, но с той стороны уже никого не было. Не напрягайся ты так, а то трудно будет выгнать наружу весь этот воздух, сказал доктор Бенегас и принялся давить ей на живот, чтобы газ, который закачали ей внутрь, вышел обратно. И тут все закончилось, кушетку опустили, ей показали, как сжимать живот, чтобы лишний воздух вышел наружу, если не даешь нам это сделать, придется тебе самой, и отправили ее домой. Есть у нее матка, не беспокойтесь, сказал Бенегас Элене, прощаясь с ней в дверях приемной.
Элене хотелось бы быть бабушкой. Будь у нее внуки, она не ковыляла бы сейчас одна по станционным коридорам, пахнущим прогорклым маслом, чтобы в конце концов добраться до тела, которое, она надеется, ей поможет. Будь у нее внук, она рассказывала бы ему о Рите – какой она была раньше, в его возрасте. Он бы расспрашивал ее, а она бы выдумывала истории, приукрашивала бы те, что помнит на самом деле, выдумала бы дочь, которой Рита никогда не была, и все для него, для этого мальчика, который дал бы ей имя, бабушка, хоть Рита и умерла, и тогда исчез бы запах прогорклого масла. Но он не исчезает, он проникает ей в нос и распространяется по всему скрюченному телу, и пропитывает одежду, и охватывает ее всю, пока она тащится дальше. Из громкоговорителя объявляют, что следующий поезд прибудет с опозданием, люди вокруг свистят и возмущаются, а Элена стоит там, среди криков и свиста, без внуков и без дочери. Она пока что не решила, как поедет дальше, когда выберется отсюда, на метро или на такси. Это будет зависеть от того, как она будет себя чувствовать, выйдя со станции. Сейчас одиннадцать, время следующей таблетки еще не пришло и придет не раньше двенадцати, вначале ей нужно что-нибудь съесть, чтобы таблетка всосалась как следует, только чтобы там не было слишком много белка, доктор Бенегас запретил ей белок на обед, но вот бутерброд с сыром у нее в сумке вполне сгодится. Элена встает в одну из очередей на выход и позволяет толпе нести себя вперед. Так, наверное, бывает на футболе, когда играют популярные команды, думает она. Она никогда не ходила на футбол, и Рита тоже. Может, она и сходила бы, если б у нее был внук. Она продвигается вперед по чуть-чуть. Проходим, проходим, живее, поторапливает их контролер. И люди продвигаются вперед, и толкают друг друга, и никому не кажутся странными эти прикосновения тех, с кем делят лишь узкую дорогу к выходу. Подходит очередь Элены, она останавливается перед мужчиной, который проверяет билеты, сует руку в карман жакета и ищет свой, шарит пальцами в дыре в ткани, дотягивается до дна – и ладонь выныривает без добычи, очередь позади нее не удлиняется, потому что все уже прошли, но тут приходит следующий поезд, и проход вновь заполняется спешащими пассажирами, готовыми перешагнуть через нее или через кого потребуется, чтобы только поскорее добраться бог знает куда. Ладно, проходите, говорит ей контролер прежде, чем ей удается найти билет,