секретом: Риты, Элены и доктора Бенегаса. Ее скрывали, будто любовницу. Тебе повезло, мам, у тебя не трясутся руки, сказала Рита, а раз так, зачем рассказывать направо и налево, чтоб тебя пожалели? Если люди не увидят трясучки, никто и не скажет, что у тебя Паркинсон. Чем дольше они не догадаются, тем лучше, мам. У Элены не тряслись руки, да и сейчас не трясутся, и на той встрече в клинической больнице они с Ритой узнали, что это не плюс, а отягчающее обстоятельство. Бедняжка, у вас, значит, не трясутся руки, а говорят, самый злой Паркинсон – тот, что без трясучки, он быстрее прогрессирует, сказала им женщина, сидевшая рядом (сама она тряслась, как осиновый лист). Рита и Элена выслушали ее и ничего не ответили. Они ни с кем не разговаривали на той встрече, даже друг с другом. Не было нужды обсуждать свои опасения с доктором Бенегасом. На той встрече они смотрели вокруг – и этого было достаточно. Они смотрели на всех окружающих, и на тех, что тряслись, и на тех, что нет. Элена не узнавала себя ни в одном из них. У нее не было пустого взгляда, как у мужчины, который рассказывал, как обустроил свою комнату при помощи веревок и поручней, чтобы вставать самому по ночам. Она не шевелила пальцами в воздухе, будто считает деньги или раздает невидимые покерные карты. У нее не текла слюна, как у женщины, которая сидела в первом ряду и плакала. Она не дрожала, как та, что назвала ее бедняжкой. В тот день она ни в ком из них не узнала себя, но узнала, что ее ждет и какой она станет потом.
Это был последний раз, когда она ездила на поезде в Буэнос-Айрес, думает Элена. Тогда ей еще не приходилось косить уголком глаза, она не знала, на что способна грудино-ключично-сосцевидная мышца, она и названия ее еще не знала. И даже если императора свергли, об этом было известно лишь его приближенным. Болезнь держалась в тени, будто любовница, и гонец с леводопой всегда, чего бы это ему ни стоило, прибывал вовремя. Но главное – в тот раз Элена была не одна. Тогда рядом с ней сидела Рита – а теперь ее нет, и никто не поможет Элене вдеть руку в рукав, и никто не станет с ней ругаться, как раньше: сухой, стремительный удар хлыстом – и вот уже Рита идет в паре метров впереди. В тот день они тоже поругались. Элена очень медленно забиралась в вагон, и Рита занервничала. Она решила, что они, чего доброго, так и останутся стоять на перроне, и затолкала Элену в вагон – обеими ладонями под зад, без предупреждения, Элена помнит, как сейчас. Ну же, мам, соберись, сказала она. А Элена ответила: не выводи меня из себя. Уж что-что, а собраться она умела – да и умеет – получше многих, а иначе не сидела бы сейчас одна в поезде и не смотрела бы краем глаза, как деревья глотают друг друга. Теперь Элена знает: иногда собраться недостаточно. Наверное, Рита тоже в конце концов это поняла, ведь там, где она сейчас и где будем мы все в свое время, все всё понимают. Но в тот день она жутко разозлилась на Элену. Если это я тебя вывожу из себя, ты только подумай, каково мне, заявила она. Несмотря на грудино-ключично-сосцевидную мышцу, и на капающую слюну, и на рукав, который не желает надеваться, Элена хочет жить и не может поверить, что дочь ее пожелала умереть. Элена не может в это поверить – но Рита мертва. Но не могла же она сама подняться на колокольню в дождь, не могла привязать веревку к колокольной балке, а потом накинуть петлю себе на шею, не могла опрокинуть стул, на котором стояла, чтобы умереть под тяжестью собственного веса. Не могла! Она бы в жизни так не поступила. И потом, в тот день шел дождь. Элена знает: это было не самоубийство, что бы там ни говорил инспектор Авельянеда. Никогда она не верила полиции. Ни сейчас, никогда. Но сейчас Элена осталась одна, она не ждет, что ей поверят, но ей нужно, чтобы ее по крайней мере выслушали. К ней не прислушались ни судья, ни полиция. Только Авельянеда, но потом ему сказали закрыть дело, и он больше не принимал ее у себя в рабочее время. Разве что пару раз они побеседовали в баре на углу возле полицейского участка – это неофициальная беседа, Элена, я предупреждал вас. В последние разы он назначал ей встречу на площади под деревом омбу, но и это было давно, и Элена не хочет больше слушать эту его вечную песню – что ее дочь покончила с собой. Единственный, кто до сих пор принимает ее, – это отец Хуан, но разговоры с ним утомили Элену, в них нет никакого смысла: он слушает ее так, будто она явилась на исповедь, а она не хочет исповедоваться, ей нужны ответы на вопросы. И еще директор приходской школы; он смотрит на нее, и слушает, и кивает, будто соглашаясь, но толку от него никакого, единственное, что он может сказать ей, – «сегодня утром мы посадили дерево в память о Рите», а ейто какое дело до этого дерева. К Элене ходят соседки и Ритины коллеги, некоторые даже плачут и приговаривают: я вас понимаю, я так вас понимаю, я бы тоже не смогла. Но Элене не нужно, чтобы ее понимали, она хочет лишь, чтобы они ее выслушали, вспомнили хорошенько все обстоятельства и рассказали все, что им известно, но никто ничего не знает, никто никого не подозревает, никто не может придумать мотива, никто не слыхал, чтобы у ее дочери были враги. А так как сказать им нечего, они начинают повторять вердикт полиции: самоубийство. Какоето сборище глухих, думает Элена, ее собственное глухое тело окружено другими глухими – они так же глухи, как глухи ее ноги к приказам мозга. Они говорят, что понимают ее, а сами даже ее не слушают. Элена знает. Поначалу ее слушал Роберто Альмада и продолжал бы, если б она ему позволила. Не приходи больше, Роберто, сказала она ему как-то раз, когда он зашел на обратном пути из банка и разрыдался у нее на кухне, ты не виноват, но не приходи больше. Он слушал ее, но ничего не делал и никогда не сделает. Он первым поверил в версию о самоубийстве, ей он об этом не сказал, но она прочла в материалах дела. Он показал, что в последние дни Рита была сама не своя, ничто ее не радовало, она почти не смеялась. А до этого она, что ли, много смеялась? – спросила себя Элена, прочтя фразу, записанную судебным работником, и дважды перечитала ее, чтобы убедиться, что не ошиблась, поняла все верно. Она почти не смеялась. Почти не смеялась. Да он-то что знает, думает Элена. Глухие. Слепые. Хоть они и могут двигаться, ходить и делать всякие другие вещи, которых она теперь лишена. Хоть они, в отличие от нее, могут двигаться и ходить. Вот потому-то ей и нужно в Буэнос-Айрес. Потому-то она сидит сейчас в этом поезде, а он вновь подъезжает к станции, названия которой она не может