платки валялись по всему дому: на телевизоре, на кухонном столе, возле телефона – как своего рода трофеи или напоминания, которые Элена оставляла повсюду и тем, сама того не желая, вызывала гнев дочери. Мам, тебе, что ли, самой никогда не бывает противно? Бывает. От тараканов. Рита опробовала также медицинские маски, купила по сходной цене упаковку из десяти штук. Маски были одноразовые, но Элена отказывалась выбрасывать их после использования – ты видела, дочка, почем они в аптеке? – и в итоге ходила целый день с небесно-голубой бумажкой у рта, мокрой и помятой, полной крошек и неопределенного вида остатков еды. Элена не знает, удастся ли ей когда-нибудь еще почувствовать себя чистой, наверное, нет. От ее болезни нет лекарства, лишь паллиативные средства, махинации и приспособления, обман, помогающий ей справляться с тем, с чем она больше не справляется, маски, а не лечение. Пока она жива (а Рита мертва), болезнь не уйдет. И так будет изо дня в день, и каждый день будет похож на этот, что впереди у нее сегодня, что закончится, лишь когда вечером она сядет в обратный поезд.
Она едет дальше. Бурсако, Адроге, Темперлей, Ломас, Банфильд, Ланус. Ланус, Банфильд, Ломас, Темперлей, Адроге, Бурсако. Она едет дальше и глядит в окно уголком левого глаза. За окном всё глотают друг друга деревья. Элена глядит в проход уголком правого глаза, будто стремясь к симметрии усилия. Если Она вынуждает Элену ходить, понурив голову, если сводит ей мускулы судорогой, Элена не станет Ей противоречить, но станет над Ней насмехаться – без улыбки, даже без гордости за себя, Элена насмехается над Ней, чтобы выжить. Изо рта у нее капает слюна. Элена нашаривает в сумочке мокрый платок, слегка комкает и вновь подносит к губам. Поднимает глаза, изгибает брови, будто от удивления, хоть она и не удивлена, пытается, закатив зрачки, посмотреть вперед. Когда она так делает, у нее болят брови и мышцы щек. Если, конечно, в щеках тоже мускулы, такие же, как тот, что тянет ее вниз, думает Элена. Она не знает, что именно у нее болит, мышцы это или нет. Никогда раньше она не задавалась вопросом о природе своих щек. Ни щек, ни шеи, ни бровей. Мышцы, или плоть, или кожа, думает она, неясно, что там болит, но оно болит. Что-то у нее болит, какая-то часть тела, непривычная к этому движению. К движению, которое Элена делает из-за Нее, из-за болезни, с единственной целью – посмеяться над Ней. Пусть даже не мечтает, что Элена смирится и будет всю жизнь смотреть лишь себе под ноги. Да если б потребовалось, Элена улеглась бы на пол, лицом в небо или хотя бы в потолок – только чтобы позлить Ее, чтобы нарушить Ее запреты, – и так дожидалась бы смерти. Теперь уже своей. Это была бы еще одна ее насмешка над болезнью, вероятно, последняя. Но до этого момента, до того, как умереть, глядя в небо, Элене придется придумать еще множество других насмешек, чтобы не стать рабой этой суки, которая взялась ею помыкать. Веревки, которые помогают ей встать, маски, чтобы не капало изо рта, воротнички из поролона, чтобы держать голову, и воротнички из пластмассы, когда поролоновыми уже не обойдешься, насадки на унитаз, еще веревки, ухищрения, которые помогают ей глотать пищу, и другие, чтобы не обмачиваться хуже, чем сейчас, ухищрения, чтобы другие ухищрения работали или чтобы лекарства не продырявили ей желудок, и еще веревки. Поэтому, превозмогая боль, напрягая щеки и брови, она заставляет свои глаза, пока что верные ей, смотреть куда-то еще, кроме как под ноги. В поезде она не смотрит перед собой, это не стоит усилий: она бы увидела лишь спинку впереди стоящего кресла. Когда мужчина, барабанивший себе по колену, вышел, Элене удалось перебраться к окну: она перетащила себя на соседнее сиденье, притулилась к оконной раме. Юбка сбилась, но ей все равно. Она сидит у окна, склонив голову, и весь мир схлопывается до одного движения зрачками: его достаточно, чтоб увидеть, как проносятся мимо дома и деревья, как стираются их силуэты и перемешиваются цвета, и все исчезает, стремительное и неопределенное, пока локомотив не замедлит движение, и тогда каждый силуэт выныривает из небытия и вновь становится собой, принимает собственные очертания, и поезд останавливается на станции, чтобы вновь повторить эту последовательность – прибытие и отбытие. Элена уже несколько лет не ездила поездом. Последний раз был, когда Рита убедила ее съездить на встречу группы самопомощи для больных Паркинсоном. Группа собиралась раз в месяц в клинической больнице. Рите встреча далась тяжелее, чем Элене, и никогда больше она не пыталась повторить этот опыт. Место встречи лишь усугубляло впечатление: бесконечные коридоры, ведущие неизвестно куда, темные лестницы, лифты, которые не едут ни вверх, ни вниз, недовольные люди, которые все равно тоскливо стоят на площадке и ждут их, транспаранты с жалобами и требованиями, которых Элена не могла прочесть, ей их пересказывала Рита. Запах. Что это был за запах? – спрашивает себя Элена. Она не помнит, не может его определить. Это не запах смерти, смерть пахнет иначе, теперь-то она знает. Когда умер муж, она не знала. Потому что настоящая смерть – это смерть дочери. Может, это был запах болезни. Боли. Безнадежности. Потому что там они с Ритой впервые увидели, что их ждет. Они знали и до того, но тогда впервые увидели. До того Элена почти не запиналась при ходьбе. Бывало иногда – будто хочешь сделать шаг, но в последний миг не решаешься. Ведь столько людей, бывает, хочет шагнуть, но не решается, думала она тогда. Теперь она знает, что ее ждет. Она видела этих людей, и она знает: надежды нет. Раньше лекарства помогали, надо было лишь чуть-чуть выждать – и ей удавалось сделать шаг. Тогда казалось, что все почти что нормально. Нормально надевать куртку самой, без помощи. Это был первый знак: однажды Элена не смогла влезть в левый рукав куртки. Кто бы мог подумать, что это так важно: можешь ты самостоятельно надеть куртку или нет. Теперь-то Элена знает: это очень важно. С правым рукавом она справлялась. А вот с левым – нет. Мозг посылал телу сигналы: подними руку выше плеча, локоть вперед, теперь ладонь наверх, просунь ее в дырку, теперь проскользни дальше в рукав и, наконец, верни руку вместе с курткой в обычное положение. Тело не слушалось. Рука застывала в воздухе с выставленным вперед локтем, ладонь безуспешно нашаривала дырку, рукав не надевался. А все потому, что Она, сука, так решила: никогда больше эта рука не влезет в рукав. Отсюда пристрастие Элены к плащам и накидкам без рукавов, за которое ее критиковали соседки, пока болезнь не стала заметна всем. Еще одна насмешка. Да, кажется, плащ стал первой ее насмешкой над болезнью. Если руке никогда больше не суждено влезть в рукав, что ж, так тому и быть, обойдемся без рукавов, решила тогда Элена. И пускай соседки ее осуждали, зато никто не узнал о болезни раньше положенного, долгое время Она оставалась их