предугадывая возможные препятствия. Будто пловчиха в бассейне, она пытается придерживаться дорожки, которую сама себе наметила. Но другие люди понятия не имеют о дорожках и то и дело перебегают ей путь, беспорядочно мельтешат туда-сюда. Кое-кто аккуратно огибает ее, другие пихаются и толкаются. Элена продолжает путь, будто их не существует, как, она чувствует, сама она не существует для них. Но они существуют, они приближаются и удаляются, пары ступней одна за другой, то там, то тут. И Элена посреди дорожки, ведомой лишь ей одной. Кто-то толкает ее, извиняется и уходит, не дожидаясь ответа. Ктото пытается обойти, но его рюкзак грубо и непочтительно бьет ее по плечу. В паре метров от ее маршрута – неровный кружок из множества ног. Палки, к которым наверняка крепятся флаги или плакаты. Палки, к которым крепятся жалобы. Не выплачиваемые месяцами зарплаты, сокращения, уличные торговцы, не желающие терять работу, да что угодно. У Элены тоже есть невидимая палка, к которой крепится ее невидимая жалоба. Кто-то кричит в мегафон, кружок аплодирует. Кто-то говорит о Боге, о каком-то Боге и о Сыне Божьем. Еще один длинный ряд ботинок, их обладатели стоят в очереди за бумагой, подтверждающей, что поезд опять опоздал, чтоб не поставили прогул на работе. Лучше на такси, чем на метро, думает она, обходя неровный кружок из ботинок, – теперь они аплодируют и славят то ли голос из микрофона, то ли Бога, то ли Его Сына. Лучше на такси, чем на метро. Не потому, что метро довезет ее только до Карранса, а оттуда еще пешком десять кварталов, как ей сказали в ремисерии возле дома. На такси лучше, потому что через полчаса она будет не в состоянии встать с места – с любого места, где будет сидеть в этот момент. И она не хочет, чтобы это произошло в тоннеле метро. Она отлично помнит, как там, хотя не ездила на метро уже давным-давно, много лет. Поэтому она выбирает такси. Она помнит, как пустой поезд исчезает в тоннеле, а у другой платформы возникает еще один и отправляется в противоположном направлении. Вообще-то она не знает, другой это поезд или тот же самый. Раньше ей было все равно, но не теперь: теперь может случиться, что она сядет в поезд и в нужный момент не сможет встать, поэтому ей больше не все равно. Она знает, что проглоченный тоннелем поезд рано или поздно выйдет наружу, потому что в противоположном случае тоннель бы переполнился, но когда это будет? В тот же день? В тот же вечер? До того, как подействует следующая таблетка, или после? Эленино время идет иначе, чем время подземных поездов, которые ездят от одной станции к другой. У нее нет расписания, которое нужно соблюдать. Ее время исчисляется таблетками. Вот этими разноцветными таблетками, которые она носит в сумке, в бронзовой таблетнице со множеством отделений, которую Рита подарила ей на последний день рождения. Это чтоб ты не путалась, сказала она, положив таблетницу на стол. Подарок был не в оберточной бумаге, а в простом пластиковом пакете, белом, почти прозрачном, похожем на те, что выдают в супермаркетах, но потоньше и без названия. А как же свечка? – спросила Элена. И тогда Рита откопала в нижнем ящике буфета старую свечу, из тех, что они хранили на случай, если отключат электричество. Свеча была вся в восковых подтеках, в пыли, облепившей ее за столько месяцев, проведенных в ящике, хлипкая, сломанная посередине, держал ее только фитиль. Рита пригладила верхнюю обожженную часть фитиля, обмяла ее пальцами и зажгла. Поднесла Элене к лицу и сказала: задувай. И Элена подула, склонив голову набок, скривив губы на сторону, как в труко5, роняя слюну на стол из огнеупорной пластмассы (и как так выходит, мам, что у тебя никогда не оказывается платка под рукой). Пламя свечи лишь слегка затрепетало. Давай еще раз, мам, и Элена снова склонила голову, попыталась надуть щеки, чтобы набрать побольше воздуха, и хорошенько прицелиться, и еще чуть-чуть приблизить к свече искривленную шею. И подула бы, и в этот раз бы непременно задула, но тут капля расплавленного воска упала прямо Рите на руку. Вот черт, да чтоб тебя, воскликнула ее дочь и встряхнула свечу в воздухе – раз, два, три. Свеча погасла, и Элене пришлось сглотнуть воздух.
Если она не сможет встать, когда пора будет выходить из вагона, поезд унесет ее в этот черный тоннель, где неизвестно что происходит и, хуже того, неизвестно как измеряется время. Уж конечно, не так, как ее собственное время, которое она привыкла отсчитывать не по стрелкам часов. В этом тоннеле как в лимбе, думает она, где времени нет и откуда никому никогда не выбраться ни в ад, ни в рай. Пускай в рай, пускай даже в ад, но вот эта перспектива зависнуть на полпути всегда казалась ей наихудшим раскладом. Она уже не помнит, в чем разница между лимбом и чистилищем, хоть и помнит, что разница есть и что когда-то давно она знала, в чем эта разница заключается. Интересно, думает Элена, нужно ли ей помнить эту разницу сегодня, направляясь к дому Исабель Мансилья, чтобы поговорить о своей погибшей дочери. Слово «чистилище» кажется ей забавным, потому что она делает чистку каждый день, ее тело – ходячее чистилище, точнее, чистилище, которое иногда, временами, способно ходить. Элена чистится при помощи слабительных – с тех пор как Она сделала ее кишечник лентяем. Он не то чтобы не работает, сказал ей доктор Бенегас, когда Элена пожаловалась, что уже много дней не ходила в туалет. У людей, страдающих Паркинсоном, кишечник начинает лентяйничать, но это легко решается сливовым вареньем на завтрак и мангольдом на обед. Чистка. Вот поэтому, хоть она и сомневается в существовании рая, ада и чистилища, она выбирает такси. Выходит на улицу и оглядывается в поисках остановки. Спрашивает у продавца газет. А вам куда? – спрашивает он. Даже видя ее, он не понимает. Ей неважно, какая остановка лучше всего подходит с учетом места назначения. Главное – найти ближайшую, чтобы успеть добраться до нее, пока тело еще отзывается на команды, пусть и неохотно, еле-еле. Пока оно не отключилось, не оставило ее одну посреди чужого города. Совсем одну, без тела. Кто ты есть без тела, которое тебе повинуется? – думает Элена, плетясь к остановке, указанной газетчиком. Кто ты таков, если твоя рука не двигается и не пролезает в рукав куртки, а нога твоя не поднимается в воздух и не делает шаг, а шея твоя не выпрямляется и не дает тебе посмотреть миру в лицо? И если нет у тебя лица, чтобы посмотреть миру в глаза, то кто ты таков? Ты – это твой мозг, который больше не может отдавать приказания, но продолжает мыслить? Или ты сама мысль, нечто, чего нельзя ни увидеть, ни потрогать, что хранится, подобно сокровищу, в этом желобчатом органе внутри черепной коробки? Элена не думает, что человек без тела – это душа, потому что не верит ни в душу, ни в вечную жизнь, хоть никогда и никому об этом не рассказывала. Она и самой себе еле-еле отважилась признаться, когда больше не стало сил лгать. Антонио, муж, был практикующий