католик и не понял бы ее. Не только не понял бы, но и осудил: еще бы, столько лет проработать в приходской школе, причем не только смотрителем и привратником, он ведь еще и преподавал основы веры, чтобы вдруг выяснить, что жена твоя, мать твоей дочери, не верит ни в душу, ни в вечную жизнь! Неразумная, думает Элена, теперь она знает, потому что так ее назвал отец Хуан в день прощания с ее дочерью. И сама она неразумная, и другие, кто думает, что после жизни на этой земле больше ничего нет. Может, поэтому отношение Риты к католической вере было таким неоднозначным, даже уклончивым. Отец ее был пламенный католик, а мать лишь притворялась верующей. Потомуто Рита носила на шее крест, но при этом в дождь пропускала мессу и сильнее боялась молнии, чем своего двойного греха: лжи и пропуска мессы. И исповедовалась не во всех своих грехах, а лишь в некоторых. Да и молилась она не каждый вечер,
«бывают такие дни, когда Он не заслуживает молитв», говорила она. Но в Страстную пятницу непременно ходила в семь храмов и постилась не только в Страстную пятницу, но и в четверг, и в Пепельную среду, и по всем пятницам в Великий пост. На Рождество она всегда покупала новые розовые трусы, хотя отлично понимала, что вряд ли таково было предписание Отцов Церкви, и Элене дарила такие же, но та всегда в конце концов надевала черные (и как тебе в голову взбрело, что я надену розовые трусы? – А что такого, мам, все равно тебя в них никто, кроме меня, не увидит). Рита не заходила в церковь с открытыми плечами, не кусала облатку, перед причастием час постилась, всегда приходила на мессу до того, как начнут петь «Верую», чтобы месса ей зачлась, а проходя мимо церкви, всегда крестилась. Ее религия держалась скорее на традициях, установленных людьми, чем на догматах или на вере. У Риты был свой собственный Бог, которого она собирала, будто головоломку, по своим собственным правилам. Ее Бог, ее догматы. У Элены такого не было. Но почему же тогда внутри у нее молитвой застряли эти слова? Почему в мыслях у нее то и дело возникают рай и ад, воскресение, Верую, и Господи, помилуй мя грешного, и во имя Отца и Сына? Слова – это все, что у нее есть, нет у нее ни Бога, ни веры. А теперь и тела нет, говорит она себе, думая одновременно о себе и о Рите, которая лежит под землей. Два мертвых тела. Ее собственное и другое, которое когдато было внутри нее, которое питалось от нее и дышало воздухом, который вдыхала она, а теперь возвратилось в прах, как говорится в Евангелии. Тело ее дочери. Ей хотелось бы верить в душу, и в вечную жизнь, и что прах мы и в прах возвратимся, но она знает, что мы возвращаемся вновь и вновь лишь в эту дорожную пыль, которая оседает у нее на туфлях, пока она забирается в такси и говорит водителю: прямо по Девятого Июля до пересечения с Либертадор, по Либертадор, пока она не перейдет в Фигероа Алькорта, дальше прямо до планетария, там налево до памятника испанцев, а потом опять по Либертадор до Ольерос, и, хотя она не называет точного адреса, таксист знает, куда ехать, или по крайней мере понимает ее, потому что не задает лишних вопросов, а тянется через соседнее сиденье, почти такой же неуклюжий, как она сама, чтобы включить счетчик и положить что-то в бардачок. Элена, хоть и не видит его, догадывается о его движениях: у нее на заднем сиденье вдруг резко темнеет, будто облако скрыло солнце, бившее через переднее стекло. Мужчина садится прямо и готов уже трогаться, но вовремя останавливается, увидев, что задняя дверь не закрыта. Элена только-только устроила сумку на животе и еще не успела закрыть дверь. Пока она внесла в машину лишь одну ногу, ее ступня топчет бумажный коврик с эмблемой автомойки, а вот другая нога в машину пока что не влезла: колено смотрит наружу, ступня зависла в воздухе и ждет, пока Элена втащит ее внутрь, возьмет обеими руками и опустит на пол. Вам помочь? – нетерпеливо спрашивает водитель. Не нужно, отвечает Элена и, опершись на ногу, которая уже в машине, затаскивает внутрь вторую, поворачивает ее, держа под прямым углом, а потом давит на бедро сверху, пока ступня не оказывается на полу. Только тогда она понимает: ей удалось. Трогаем? – спрашивает таксист, но она тянется к ручке, берется за нее и с силой дергает дверь на себя, как дергает каждое утро веревку, чтобы встать с постели. Вот теперь да, отвечает Элена. Она представляет, как таксист смотрит на нее в зеркале заднего вида, как оглядывает ее волосы с проступающей сединой и крошку перхоти возле корней, на которую вечно жаловалась Рита (мой шампунем от перхоти, мам). Ей стыдно, она пытается поднять голову и посмотреть на водителя, но ее время остановилось. В теле не осталось леводопы, которая помогает ей двигаться. Ни капли. Элена знает: теперь остается только ждать. Несколько минут до следующей таблетки, а потом еще немного – пока она не растворится и не разойдется внутри нее. Время ожидания, время, которое она отсчитывает без часов, читая мантру, что делит с ней ее одиночество. Мантру, в которой фигурирует Болезнь и гонец, свергнутый император и голый король, улицы, отделяющие ее дом от станции, и другие, одолеть которые ей еще предстоит, станции железной дороги, которые она проехала, и леводопа, и дофамин, и мышцы, и снова Болезнь, свергнутый император и голый король.
А машина движется вперед, и Элена благодарна за то, что кто-то делает это вместо нее.
4
Включите в список двух сотрудниц страховой, инспектор Авельянеда. Вы считаете, это необходимо, Элена? – переспросил капрал, сидя рядом с ней на самом кривом корне омбу на площади. К тому моменту они уже перестали встречаться в участке. Мы сделали для этой женщины все, что в человеческих силах, Авельянеда, уже всякие слухи пошли, сказал ему комиссар несколькими днями раньше. Что за слухи, комиссар? Что мы тянем из нее деньги, Авельянеда. Да что ж за сволочи, как им такое в голову взбрело? А вот так. Но капрал не смог сказать ей, чтобы больше не приходила. Это было важно не только ей, но и ему самому. Он сам пристрастился к этим встречам и очень ждал их, как бывает, когда нехотя берешься за какое-то дело, а потом оно становится частью жизни, самой жизнью. Авельянеда ждал каждой встречи с энтузиазмом, удивлявшим его самого, учитывая, как мало он мог сделать для этой женщины. Он придумал отговорку: мне перекрашивают стены в кабинете, Элена, посмотрим, хорошо ли выйдет. Элена не поверила, но все равно пришла на площадь и беседовала с ним так, будто поверила.
Рита очень грубо разговаривала с сотрудницами страховой, говорит она. И все же, Элена, это едва ли можно считать мотивом. Правда ужасно грубо, говорю же вам, понимаете? Ужасно грубо, инспектор. Да-да, я понимаю, но все-таки люди не убивают каждого, кто с ними грубо разговаривал, а иначе представьте, сколько нас осталось бы на свете, может, я и сам бы не уцелел. Кстати, мне бы тогда тоже пришлось убить пару бывших начальников, не из полиции, я имею в виду, а со стройки, я раньше работал на