И на второй полосе Иван Титыч показал, уже сам, этот высший класс поливного дела. Сначала он прошелся посуху, в одних местах подкопнул, в других подсыпал, затем пустил воду и, пятясь шага на три впереди ее, приговаривал:
— Здесь мы пойдем вправо, а слева оставим посушку. Ах, черт возьми, тут перемычка! Придется назад, залить и слева. Та-ак, залили. Можно дальше. Теперь мы оставим заплатку — посушку справа. Фу ты, и здесь перемычка! Надо разливаться.
Вода шла в точности по слову Ивана Титыча, будто имела слух и ум, и ровно покрыла всю полосу в четыре сотни квадратных метров.
— Поняли, что требуется от поливальщика? — сказал Титыч. — Из любой воды выходить сухим, — и рассмеялся на это, затем особо обратился к девушкам: — Вам, красавицы, советую укоротить платья. Как ни старайся, а спервачка неизбывно поплавать.
13
Из посадочного материала на станции были двухлетние деревца — сеянцы и более взрослые — саженцы. Отпускала их Анна Васильевна Круглова, бригадир-садовод, маленькая, сухонькая, бойкая женщина лет пятидесяти. Она спросила, что и для какой цели нужно Степану Прокофьевичу. Выслушав, вздохнула и проговорила:
— Прямо завидки берут.
— У вас ко мне завидки? — удивился Лутонин. — От такого сада… Но понимаю.
— Я — северянка, из тайги. Приехали сюда с мужем. Плотник он, нанялся здесь в город, строить. Ну, приехали. Гляжу. Ни тычиночки. И так меня за сердце схватило. Говорю мужу: «Ты как хочешь, а я пойду искать лес». Поспрошала старожилов, в кою сторону лучше удариться, и пошла. Верст через десять набрела на березу. Стоит на кургане одна-одинешенька. Корявая-корявая. До сей поры дивлюсь, как уцелела она в этой пустыне. Села я, прислонилась к ней, слушаю. Но разве ж так шумит тайга! И что мне делать тут в безлюдье, на курганах? Покручинилась и пошла дальше. И вот угодила на эту самую станцию. Она только жить начинала. Тополя, яблони чуть-чуть повыше травы, этаконькие, — Анна Васильевна протянула руку на высоте своего пояса. — Но, думаю, вырастут ведь. И дождалась, выпестовала.
— И вдруг завидуете мне, у которого пока ни тычиночки. Вдвойне не понимаю.
— А мне на вас удивительно, какой непонятливый. В том и дело, что у вас можно больше вырастить. Везде хочется сад видеть. Кругом — голь. От нее у меня щемит сердце.
Анна Васильевна посоветовала взять саженцы. Хотя они дороже сеянцев и с ними больше возни при посадке, зато меньше хлопот в дальнейшем и уже нынче будет немалая защита для полей.
Тем временем подошли к траншее, где были прикопаны саженцы. В прохладе затененного уголка, прикрытые землей и соломой, они продолжали крепко спать, не подозревая, что настала весна, что рядом в питомнике их товарищи спешно одеваются нежной курчавой листвой.
— Ну, работнички, глядите! — сказала Анна Васильевна и начала осторожно, чтобы не повредить корневые, мочки, перекладывать саженцы из траншеи на рогожу. Переложив сколько могла обернуть рогожа, полила их.
— Поняли? Дальше орудуйте сами! Я пошла. Нужна буду — ищите в саду.
— А где? — спросила Иртэн.
— Вот этого, голубушка, не знаю. У меня тут полста гектаров, и по всем, как челнок, сную. Найдете: вас много.
— Анна Васильевна, разрешите мне с вами! — сказал Степан Прокофьевич.
Направились в питомник. Группа девушек с протяжной песней, в лад однообразному ритму работы, выкапывала сеянцы. Их переносили в древесную школу, где выращивались саженцы.
— У меня вся бригада девья, — говорила Анна Васильевна. — Подобралась сама собой, я тут не старалась, а хорошо вышло: яблоньки, девушки, песенки — одно к одному. Хорошо, — и обветренное лицо ее стало светлей. Потом, извинившись за вмешательство в чужие планы, она посоветовала Лутонину заложить свой питомник: если он думает разводить сад и облесить всю пахотную площадь, каналы, пруды, озера, ему потребуется много саженцев, покупать их не хозяйственно — свои обойдутся дешевле.
Степан Прокофьевич начал звать Анну Васильевну к себе на завод, чтобы там, на местности, спланировать и питомник, и сад, и другие лесонасаждения.
— Сам я… — он махнул рукой, как на пропащего человека. — Кроме благих намерений, за душой ничего. Агрономом у меня ученица, к тому же полевод.
— Подумаем.
Озабоченная чем-то, Анна Васильевна свернула в другую часть сада, к дежурке. Там на скамеечке у наружной стены дежурки сидела девушка-учетчица. Увидев бригадиршу, она быстро вскочила: «Иду-иду», — и пошла.
Анна Васильевна села на скамью и начала что-то записывать. Записывая, говорила:
— Если не ошибаюсь, товарищ Ленин завещал нам про учет. Иной раз слышишь: «Ну, развели писанину». А я так люблю: учетчик не расстается с бумажкой; обед ли, конец ли дня — он должен обогнать нас и на доске каждому цифру выставить. Мы подходим к доске, а там уже все известно. Это — великое дело, от этого такой трудовой пожар идет. Один говорит: «Я столько-то сделал», другой: «Я — больше». Нас в бригаде двадцать человек, иной раз меньше, а в саду полста гектаров — и обрабатываем.
Степан Прокофьевич удивился, Анна Васильевна сказала, что и сама дивится.
— Управляемся, и не трудно. С песнями. А все — учет. Наладили его, и отпали сами собой всякие приказы, наряды, собрания, уговоры-выговоры.
Заговорили снова о лесном питомнике. Анна Васильевна с жаром начала планировать: она отвела бы под питомник самый первый гектар орошенной площади. На станции есть большие излишки черенков. Если не разберут их — придется выбрасывать. Обиднейшее дело: теперь этими черенками один раз истопить печку, и то плохо — черенки живые, больше начадят, чем нагреют, — а через пяток лет выросли бы из них смородиновый сад и тополевая роща.
— Вот он к кому пришвартовался. Ну и соседушка! — громогласно и весело сказал, подходя, Анатолий Семенович. — Мне говорят: приехал и куда-то нырнул… Всю станцию обыскали. Нет нигде.
— Я в первую очередь к вам, но вас не было, — начал уверять Лутонин.
— Не было — верно. А вы и рады. — Анатолий Семенович поздоровался крепко за руку, познакомил со своим спутником, невысоким, плотным, черноволосым человеком — почвоведом станции, потом сел рядом с Анной Васильевной и спросил: — К чему присватывается соседушка?
— Присватывается? — удивилась она.
— А вы не знали? О-о, это такой сват! Если подсел…
— Береги карманы, — досказал Лутонин.
Все засмеялись.
— Да, присватывается, — Анна Васильевна с шутливым кокетством поправила свой рабочий платок землистого цвета и подобрала под скамью ноги в нескладных кирзовых сапогах.
— К чему же?
— Ко мне. Я же вдовая.
— Ох, не видать ему этой вдовушки! — Дробин поднял свою палицу. — Переманивать Анну Васильевну… За это долой голову.
Пошутив и посмеявшись еще немного, перешли к деловому разговору.
— Помочь вам заложить питомник, сад, дать черенков… Почему все от нас да от нас? — Дробин пристукнул палицей. — Не пора ли и с вас?
— Все, что могу, — поспешно согласился Лутонин. — Вы пока не делали заявки. А набиваться при моих богатствах нечем: холмы да овраги…
— Найдем, найдем. — Дробин встал. — Не будем задерживать Васильевну. И у нас — дело. Прошу, Степан Прокофьевич, с нами.
Поматывая головой в даль широкой прямой дорога, рассекавшей сад, — в проем была видна степь, а за нею горы, — Дробин рассуждал:
— Не вечно будут они такими. Скоро и там закипит жизнь. Васильевна права насчет питомника. Тут большой прицел — перспективное планирование. За дальних не буду говорить: не знаю, а мы и соседи наши — колхозы, совхозы — увязли в текучке. Делаем, что схватит нас за горло. Делаем наспех, кое-как. Вот запахали степи, а леса посадить не подумали. И ветер опустошил уже десятки тысяч гектаров полей.
Возьмем другое: в области быстро растет промышленность, строятся города, заводы, шахты, им требуются парки, скверы, дома отдыха. Надо бы уже высадить миллионы деревьев, а у нас и питомника еще нет. Тот, что на станции, — капля в море. Такая же история с огородами и садами. Больше на картошке отводят душу.
Подумайте, Степан Прокофьевич, об этом. Тут золотое дно. Заведите питомник, сад, огород и не только для своего корыта, а с замахом — да пошире и подальше. — Анатолий Семенович вытянул руки и обнял впереди себя воздух. — На будущее… Через три года посыплются вам и рубли и спасибо миллионами. Поверьте, не ошибетесь. Я не хочу хвалиться своей зоркостью. Но потому, что мы — работники Опытной станции — поставлены пытать будущее, мы видим несколько дальше, чем многие другие. Не ошибетесь!
Анатолий Семенович взял Лутонина под руку, сочувственно склонился к нему и спросил:
— Как у вас с Рубцевичем?
— Попугал он меня: и сниму, и под суд отдам, а теперь затих. Может быть, перед новой грозой. Я рассчитываю на худшее и рвусь изо всех сил, хочу провернуть до грозы побольше: орошение, лесопосадки… Обидно, если не успею. Но думаю, что обгоню Рубцевича.