Степан Прокофьевич объяснил, что это не заброс, а спланированная очередность: сделают предпосевной полив, закончат посевную и снова займутся плотиной. Ее полная проектная мощность нужна не для полива, а для водосбора. Достройку можно отложить на осень.
На магистральном канале зачищали последний отрезок метров в сотню; по берегам стояли два ряда распускающихся тополей и сибирских яблонь. С наружных сторон лесозащитной полосы уже довольно густо лежал успокоенный покатун. Сообразительные хозяйки подбирали его на топливо.
— Где взяли? — спросил Рубцевич про деревья.
— На Опытной.
— Почем?
— В порядке взаимных услуг.
— Как-то ценили все-таки?
— Не на деньги. У нас трудовой договор.
— И другое, прочее — лес, цемент — тоже достали без денег?
— За это платили.
— Откуда, из какой статьи?
— Ремонт скотных дворов.
— А дворы без ремонта?
— Вообще не нужны.
Степан Прокофьевич объяснил, что за Енисеем, куда перегоняли скот на зиму, конный завод имеет разные стойла. На ремонт их были заготовлены всякие материалы. При орошении нужда в перегонах отпадает, не нужны будут и стойла, поэтому он потратил материалы на строительство.
— Нарушение финансовой дисциплины.
— Никакого.
— Подсудное! — вскипел Рубцевич. — Деньги были отпущены на ремонт, туда и обязаны тратить.
— Но ремонт не нужен.
— Тогда обязаны вернуть нам.
— Не могу. Как только верну деньги, ремонт становится необходимым.
— Ну и ремонтируйте!
— Когда у меня деньги, ремонт не нужен.
— Тьфу! Это же сказка про белого бычка.
— Я не виноват: этого бычка до меня запустили в наш план. В конечном счете и нам и вам нужна сохранность, рост поголовья. Ваши планоделы решили, что я буду кормить скот за Енисеем. Вольно дуракам. Я не погоню за Енисей, накормлю здесь. Ваши экономы на один только годовой ремонт обрекли сто тысяч рублей. А я истрачу половину и навсегда избавлю завод от перегонов и таких ремонтов. Не нарушение финансовой дисциплины, а экономия.
— Это вы проповедуйте где-нибудь в другом месте. У меня записано: ремонт — и денежки либо туда, либо гони обратно!
Рубцевич вдруг потерял интерес к строительству и повернул в Главный стан.
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков сидели перед директорским столом, как посетители, а в директорском кресле — Рубцевич.
— Вы отдаете себе отчет, куда зашли? — говорил он, сильно двигая челюстями, точно пережевывая недоваренное мясо. — Сев сорван. Покосы стравлены. Нарушена финансовая дисциплина. Дезорганизован аппарат. Все это факты. Наличные, неотразимые факты. А ваше орошение, заливные поля и покосы — вот… — вытянул руки с растопыренными пальцами. — Вилами на воде. Вилами. Плотину уже забросили. Вместо нее — аллейки, укромные уголки для прогулочек… Теперь вот что, — Рубцевич брезгливо взял двумя пальцами за уголок и отшвырнул на другой край стола договор завода с Опытной станцией и заговорил, как отплевываясь: — Пер-спер-ктивное планирование… У самих ни хлеба, ни сена — и еще разводят пер-спер-ктивы. Да хоть у себя-то под носом подотрите. А то: лесной питомник… Зачем? Зайцев кормить. Изучение почв… На кой черт, когда и то, что есть, не засеяно?. Задурил вас бородатый леший — хитрюга Дробин. Сбывает вам свою заваль, а вы радуетесь: лес, сад! Вашими руками, за ваш счет, на вашей земле он свой план делает.
— Но ведь хлеб-то нам, сад нам, лес нам, вода нам. Станции только наблюдения и выводы, — возразил Степан Прокофьевич.
— И убыток вам. — Рубцевич остановил бегающий взгляд на Домне Борисовне. — Вы парторг… А что позволяете, куда ведете завод? В пропасть!
Домна Борисовна встрепенулась, как струна, по которой сильно ударили, и резко подалась к Рубцевичу. Но тот повернулся к Орешкову:
— Ты зоотехник. И молчишь, когда травят покосы, готовят мор, поголовный мор.
— Покосы вы скушали. Вы и Застреха! — крикнул Орешков. — Вы толкаете завод в пропасть!
— Как? — Рубцевич вскочил.
— Так. Не стояли бы у нас над душой — были бы целы покосы.
— Умыть руки… На все ваши штучки закрыть глаза, когда здесь прокурором, судом пахнет? Может быть, вас вообще не устраивает советская власть?
— Не вам разбирать это, — прохрипел Орешков, зажимая сердце, которое вдруг сильно заколотилось.
— Разберем и мы, — Рубцевич воинственно прошелся по ковровой дорожке к двери и обратно, сел на поручень кресла, как на облучок, и сказал: — Мне разводить дискуссию некогда. Вот что: все затеи побоку — и сеять!
Степан Прокофьевич и Домна Борисовна опять доказывали, что план перестройки заводского хозяйства вполне реален: через неделю оросительная сеть на Биже будет готова, начнут полив, а вслед за первой же струей воды двинутся тракторы, сеялки. Нет оснований опасаться и за Камышовку: до сенокоса еще полтора месяца, строительство и полив займут только двадцать дней, остальные двадцать пять — траве для роста, — это даже больше, чем нужно для сенокосного состояния.
Но все доказательства были бесполезны. Рубцевич делал свои выводы: уже сломан посевной план, расходуются не по смете деньги, на очереди нарушение плана косовицы, новые непредусмотренные затеи, расходы. И конца этому не видно. Особенно раздражал его договор с Опытной станцией: все эти «орошения» нужны только станции, а заводу от них будет чистенький, нагольный убыток.
— Довольно. Я сыт, — оборвал Рубцевич Степана Прокофьевича. — Все фантазии вон!
— Не согласен.
— Назад мы не пойдем, — добавила Домна Борисовна.
— Тогда, значит, в сторону! У вас есть машинистка? Позовите! — Рубцевич достал из портфеля лист бумаги и начал размашисто, крупно писать.
…Сидели по разным углам, молча и так тихо, что на весь довольно большой кабинет был слышен скрип пера, которым сердито водил Рубцевич. Степан Прокофьевич, закрыв глаза, чтобы оградить внимание от всего постороннего, еще раз проверял свои намерения и поступки самой придирчивой критикой. Орешков старался не шевелиться, как можно осторожней дышать и ничего не думать: все это причиняло боль сердцу. Домна Борисовна, догадываясь, что Рубцевич готовит Лутонину отставку, обдумывала, как защитить его. Не будет Лутонина — прощайся с орошением, с лесами, садами, с мечтами. Кроме него, в заводе нет человека, который бы поднял такую ношу.
Но вот скрип пера затих. Рубцевич проглядел написанное, затем сказал:
— Прошу внимания! — и прочитал: — «Директора конного завода С. П. Лутонина отстранить от работы за срыв посевной, потраву покосов, нарушение финансовой дисциплины и произвольную расстановку рабочей силы.
Аннулировать договор, заключенный с Опытной станцией, как не отвечающий интересам завода.
Орешкова П. М. временно назначить директором».
В изумлении, позабыв о сердце, Павел Мироныч поднялся с неожиданной прытью, но тут сердце вмешалось, и, схватясь одной рукой за грудь, другой за спинку стула, он медленно, неловко опустился обратно.
К нему подсела Домна Борисовна:
— Плохо?
— Какой же я директор… — проворчал он с горечью. — Вот получился бенефис.
— Со-гла-шай-тесь, — прошептала она значительно.
— «Товарищу Орешкову приказываю, — продолжал Рубцевич, — немедленно возобновить сев, ликвидировать все неплановые мероприятия, обеспечить завод сенокосами, упорядочить расстановку кадров».
Лутонин дослушал приказ стоя, готовый уйти, и, когда Рубцевич умолк, спросил его:
— Больше меня ничего не касается?
— Если вы остаетесь при своем мнении.
— Остаюсь! — И ушел.
— Степан Прокофьевич! — окликнула Домна Борисовна. — У меня к вам груда дел. Где искать вас?
— Дома.
Но, не заходя домой, Лутонин оседлал Кондора и уехал в степь.
Рубцевич нетерпеливо расхаживал между столом и дверью: ему надо было и хотелось поскорей уехать. За дверью, которая отделяла кабинет от секретарской, слышался неуверенный, перебойный стук пишущей машинки.
Домна Борисовна глядела в окно на поселок, где, клубя пыль, расходилось по домам стадо, ковыляли с речки гуси, утки, зажигались первые вечерние огни. Глядела и ничего не видела: горой свалилась на нее забота. И куда кинуться — не знала. Надо на строительство, пока не поднялась там паника, но нельзя оставить Орешкова: он может отказаться от директорства, и тогда все пропало.
Пришла Иртэн. Рубцевич знал о ней немного, только от Застрехи, и все недоброе. И сама она, явившаяся прямо с поля, запыленная, с грязноватыми руками, уже напуганная увольнением Лутонина, как бы виноватая в чем-то, произвела невыгодное впечатление. Он принял ее подозрительно и недружелюбно, на приветствие ответил ленивым кивком головы, сесть не предложил и разговор повел, как с обвиняемой: