Анатолий Семенович взял Лутонина под руку, сочувственно склонился к нему и спросил:
— Как у вас с Рубцевичем?
— Попугал он меня: и сниму, и под суд отдам, а теперь затих. Может быть, перед новой грозой. Я рассчитываю на худшее и рвусь изо всех сил, хочу провернуть до грозы побольше: орошение, лесопосадки… Обидно, если не успею. Но думаю, что обгоню Рубцевича.
— Правильно. Торопитесь! — одобрил Анатолий Семенович и стал рассказывать про такие же столкновения из своей практики. — Был один работничек, тоже не из маленьких. Перевели его в Хакассию из какого-то закоулка и назначили распоряжаться водой. Этот начал с того, что Опытной станции на полтора месяца закрыл шлюзы: «Мы хлеб делаем, а там ягодками занимаются. И воду им… Чего захотели! Нет, нас не проведешь: мы в прокурорах работали и не такие штучки раскусывали». Я как-то на собрании потребовал, чтобы прекратили дикие поливы. А этот деятель: «В чем дело? Почему? Чепуха! Надо лить; дикими-передикими, а лить, и баста!» На воде и уехал. Вся вода, какую вылили при нем, прошла без толку. Спасибо, что хоть его смыла. Когда выгнали, долго ходил он без дела: никому не нужен. — Анатолий Семенович опять склонился к Лутонину: — Авось и Рубцевича так же смоет. Только спешите, обводняйтесь!
Вышли за край сада, на поля. Почвовед остановился перед соломенной циновкой, лежавшей зачем-то среди вспаханного загона, и сказал:
— Здесь мы изучаем влагоемкость и водопроницаемость почвы.
Он откинул циновку. Под ней была деревянная рамка, ограждающая квадратный метр земли. В рамке стояла вода.
— Здесь очень разнообразный почвенный покров. На нашей станции шестнадцать разных почв, по всей Хакассии — десятки. Каждая почва имеет свою влагоемкость и водопроницаемость. Это необходимо учитывать при поливе. Недолив снизит урожай, перелив заболотит пашню и может совсем загубить посевы.
Он взял с опытного квадрата немного земли для лабораторного исследования и пошел к другому квадрату.
— Значит, и мне надо заниматься такой штукой? — спросил Степан Прокофьевич. — Как хотите судите, Анатолий Семенович, но я опять буду присватываться. Куда я без вас?
— А мы готовы сотрудничать с вами. Я думал о таком содружестве.
— Тогда по рукам! — Лутонин протянул руку.
Дробин пожал ее и предупредил:
— Но при одном условии: не дурить, слушаться. Когда в глаза твердят: «Будьте покойны», а за спиной вытворяют неведомо что и потом сваливают на станцию — она-де насоветовала, — это нам уже очертело.
— Как убедить вас? Напишем договор.
— Само собой. А кроме того, зарубите себе на самом больном месте: станцию можно обмануть, а землю, природу не обманешь. И не прикажешь им. Они признают только один приказ — правильный, научно поставленный труд. Можете заказывать, что вам требуется от нас.
Уложен последний тюк. Степан Прокофьевич ушел со своими поливальщиками к Ивану Титычу устраивать их на курсы, Тохпан — в контору оформлять документы на вывоз саженцев, все остальные решили посмотреть сад.
Яблони, вишни, сливы, груши стояли в густом белом и розоватом цвету, потопившем зелень листьев. Перекопанная темная земля под ними была усыпана опавшими лепестками, как первой, тонкой, сквозной порошей. По цветам деловито ползали пчелы. На некоторых деревьях их было так много, что белый цвет имел буровато-пчелиный оттенок. Весь воздух над садом гудел по-пчелиному. Яблони были двух видов: одни обычной — штамбовой — формы, другие — стелющиеся — вроде кустов смородины, без главного ствола. Эту форму придавали самым нежным сортам, которые не переносили хакасских морозов. На зиму их прижимали к земле и прикапывали.
Иртэн взяла одну ветвь, пошатала ее из стороны в сторону — сделала ей гимнастику, — после чего пригнула, и ветвь без особого упрямства легла на землю.
— Вот так. А сверху присыпать. Весной убрать землю, и дерево поднимется.
Аннычах в первый раз видела сад. Все приводило ее в изумление и восторг: медленный, нехотя падающий дождь осыпающихся лепестков, их ласковое прохладное касание, тонкие ажурные рисунки цветов, которые не повторить даже такой искусной вышивальщице, какой была Аннычах, запахи, для которых нет слов, шум воздушной пчелиной дороги между садом и пасекой.
В саду делали расчистку каналов. При обильной воде по ним буйно разрослись всякие травы и цветы: желтые лютики, чистяк, ветреница, одуванчики, глухая крапива, красно-фиолетовый мышиный горошек и медуница, синеватая плющевидная будра, лиловые хохлатки, ярко-оранжевые саранки. Их сперва выкашивали — будет сено, потом корни выбрасывали лопатами.
— Зачем же с корнем? — пожалела цветы Аннычах. — Больше не отрастут?
На это Анна Васильевна сказала:
— Того и добиваемся. Замучили они нас. Только выдерем, а там, глядишь, с водой приплыли новые семена, по каналам опять цветы. Из каналов лезут в сад, на поля. Эта красота — наш злейший враг.
— Значит, можно рвать?
— Да хоть все.
Девушки набрали по большому снопу. Весь обратный путь на завод они плели из цветов венки, ожерелья, браслеты, а подъезжая к Главному стану, надели их.
— Машина остановилась у плотины. Девушек обступили строители.
— Где вы это?.. Оголили, наверно, всю степь.
— В степи — ни цветочка. Были на Опытной станции.
И пошло: станция, станция… Вода. Лес. Яблони. Цветы.
Взволновался весь поселок.
— А еще поедут? — приставали к Тохпану. — Возьми меня!
— И меня!
Сообразительный Тохпан в каждый новый рейс начал брать и новых людей.
Вернулся Степан Прокофьевич. С его приездом разговоры, вызванные станцией, еще больше оживились.
— У нас так же будет?
— Скорей бы! Истосковались все.
— Вот что надо бы давно делать… А мы — бежать, бежать отсюда.
— Обидно, не додумались раньше.
— Теперь бы наш завод гремел. Эх, сколько упустили!
— А мы вдогонку. Да поживей! И наверстаем, — подбадривал Лутонин.
Иртэн ехала вдоль магистрального канала верхом на маленьком пегом коньке. Этот Пегашка в ее представлении был вечным: она еще не ходила в школу, едва только начинала осознавать окружающее — он уже бегал под седлом; и вот окончила школу, и скоро техникум окончит, а с конем никакой перемены: та же пестрая телячья шкура, та же покойная рысь, за которую он был любимцем у стариков, по-прежнему нет устали.
Девушка никогда не видывала на Пегашке молодых наездников, его с первых же дней, как надели седло, закрепили за стариками. Это обстоятельство в глазах молодых быстро бросило на отличного верхового коня тень старческой неполноценности, и, когда, случалось, предлагали его молодым, они принимали это как оскорбление.
Сначала Иртэн дали полуобученного коня. Она доехала на нем только от конюшни до конторы. Там увидел Орешков, как отплясывает неук, вызвал дежурного конюха и зашумел:
— Подумал бы, кому даешь этого дурака? Табунщику, цирковому наезднику? Ей некогда возиться с поводьями. Седлай другого!
— Было бы кого. Всех смирных угнали на работу.
— Пегашка дома?
Иртэн поддалась установившемуся у молодых взгляду: ездить на Пегашке смешно, унизительно, и сказала:
— Не надо менять, управлюсь и с неуком.
— И профукаешь посевную. Седлайте!
В таком деле спорить с начальником конной части завода не принято.
Кое-кто позубоскалил:
— Куда путь держишь, бабушка Иртэн? Где же кони, почему заседлали тебе корову?
Но эти уколы были пустяком по сравнению с теми удобствами, какие давал Пегашка. Храбро, не ведя ухом, он подвозил свою хозяйку вплотную к работающим машинам; когда она спешивалась, следовал за ней без повода, как сосунок за маткой; оставленный у конторы, на дороге, терпеливо ожидал ее часами; в седле на нем было покойно, как на стуле: можно писать, закусывать, даже вздремнуть.
Вдоль канала сажали лес. Сажальщики работали по двое: один выкапывал ямку, другой опускал саженец корнями в ведро с земляной жижей и ставил на место, затем первый заваливал ямку, а второй обминал землю, прижимая ее к корням саженца.
Впереди всех шла такая неравная — на первый взгляд — пара, как Сурмес и Смеляков. У них оказалось самое хорошее слияние способностей, каких требует эта работа: у Сурмес — сила копать и копать без устали, у Смелякова — ребячья поворотливость подавать без задержки саженцы, что обычно тормозит дело. После каждого десятка паренек громогласно объявлял число посаженных деревьев и спрашивал:
— У кого больше — сознавайся!
— А ты, если хочешь удержать первенство, поменьше болтай! — посоветовала ему Иртэн. — На разговор тоже уходит сила.
— У меня на все хватит, — расхрабрился парнишка. — Хочешь, посадим еще тысячу.
Тут рассудительная Сурмес заметила ему: