— Этим маскам по две тысячи лет. Они были сняты с лиц умерших и тоже захоронены. Летописи говорят прямо, а черепа и маски подтверждают, что в Хакассию стали проникать соседние народы, оседать в ней то завоевателями, то пленниками, и дин-лины перемешались с пришельцами. Соединив в себе древнеевропейские и тюрко-монгольские черты, они сделались теми, кого называют теперь хакасами.
В то же время, когда шло смешение дин-линов с другими народами и образование хакасов, совершилась другая крупная перемена — родовую коллективную собственность вытеснила частная, началось разделение: с одной стороны оказалась трудящаяся, ограбляемая, бедная масса халых чон (народ-плательщик), арга чон (народ-спина), а с другой — живущая за счет этой массы богатая знать: ханы, князья, баи. Разделение все углублялось, от живых перешло и на мертвых — знать завела себе отдельные могильные склепы, зарывала с покойниками огромные богатства, на создание которых ушли сотни человеческих жизней. Для трудового народа Хакассии наступило многовековое рабство у местных и пришлых захватчиков. Кончилось оно только с приходом советской власти.
Выставку рассматривали долго, внимательно, многое по нескольку раз, сравнивая вещь с вещью. Некоторые из них были найдены в таких далеких местах, как Поволжье и Черноморье, хотя и сделаны в Хакассии; другие, наоборот, сделаны там, а вырыты здесь. Это кочеванье и, еще больше того, сходство вещей говорило, что дин-лины и потом хакасы жили не особняком, а в общем потоке с народами всей степной полосы — от Енисея до Днепра.
— Что же есть поучительного в наследстве древних? — Конгаров переждал, когда затихнет шум, вызванный тем, что все плотней сгрудились к нему, и заговорил снова: — Нас, хакасов, немного. Но мы — не сироты, обездоленные историей, не осколок исчезнувшего. Мы — братья по крови и культуре многим народам, которые слились теперь в единую советскую семью. Мы учились у них, они у нас. Хозяйство, опыт, ум, наши души росли вместе. Из глубины тысячелетий идут корни нашего советского братства. Это надо запомнить крепко-накрепко.
Надо знать и вечно помнить особое значение в нашей судьбе народа русского. Товарищ Ленин говорил, что в советском строе впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров является возможность работы на себя…
Нам, хакасам, дал эту возможность русский народ. Он же первый открыл наше прошлое, указал нам на него, помог узнать самих себя. Местными князьками и баями, разорительными набегами соседей хакасы были доведены до такого упадка и забвения, что все памятники своего прошлого приписывали выдуманному, никогда не жившему тут народу «чудь». Русские ученые доказали, что это — наше наследство. Уже больше двухсот лет работают они, чтобы вернуть эти погребенные сокровища нашему народу, нашей культуре. Надо знать и помнить трудолюбие наших предков: с одной мотыгой в руках они покрыли всю страну оросительными каналами.
Знание прошлого уберегает от ошибок, помогает строить настоящее и будущее.
15
Уныло опустив кудлатую голову, Ионыч сидел на своей скамье у конторы. Его донимала скука и злость. За весь день к нему подсел единственный человек — Окунчиков. Софья Александровна и в контору и обратно прошла молча, с таким видом, будто намеревалась пробить лбом стенку. Бухгалтер, заметив, что Ионыч елозит по скамье, освобождая для него место, бормотнул: «Некогда, некогда», — и даже отмахнулся.
А бывало: «Здравствуй, Ионыч! Ты опять за директора? Застреха не приходил еще? И не будет? Тогда и нам нечего делать в конторе». И заполнят всю скамью, рассядутся на крыльце, столпятся возле него. Кроме своих, наберутся сторонние — в бричках, верховые, пешие, — вокруг конторы, как ярмарка. И нет Застрехи — народ, и на месте он — тоже народ. Совещания, заседания, прием в очередь.
Приехал этот другой, Лутонин, и все перевернул вверх ногами: отвадил людей от конторы, гонит, как гусей лапчатых, каждый день на реку. Завидущий, загребущий, все в свои лапы зажал.
На взгляд Ионыча, дела на заводе быстро катились под гору, не диво — если совсем заглохнут.
Старик, по случаю своего одиночества усиленно занявшийся небесной механикой, задрал голову вверх. И там ничего хорошего: всю весну небо не затуманивалось ни тучкой, ни облачком, даже поволокой, хотя бы напоглядок. Одно видно — ветер крутит пыль.
Вот над холмами появился новый вихорек и быстро помчался к Главному стану.
— Нет тебе другого места, мала степь? — сердито заворчал на него Ионыч. — И так сидим без продыху. — Но, видя, что вихорек бежит по дороге, старательно следуя всем ее изгибам, начал добреть, предполагая в вихре машину. Все свои машины были дома, только недавно пришли с лесом; жалует, значит, чужая, да еще из города, — и наверняка будут какие-то новости.
Приехал высокий худой человек в кожаном пальто кирпичного цвета, в такой же фуражке и в брезентовых зеленых сапогах.
«Эх ты, рыбья голова, не с того конца одеваться начал», — подумал про него Ионыч.
Выйдя из машины, приезжий сердито подтянул мягкие голенища, которые упрямо оседали, потом шагнул на крыльцо, сразу на вторую ступеньку.
— Тамоть никого, — сказал Ионыч.
— Где же?
— Отработались.
— А ты кто?
— Сторож.
— Позови директора!
— Найдешь его… — мрачно насупив брови, Ионыч начал соображать вслух: — Недавно приехал с бревнами. Теперь скорей всего у реки шманается.
— Шманается? — переспросил приезжий.
— Ну да. В конторе, почитай, не бывает. Забежит, круть-верть бумажками и обратно. Привез каких-то этаких, шут их знает, откуда завез, не наших. Сперва одни у речки шлендали. Потом всех сгрудил туда. Третью неделю берега колупают. Ну, прямо рехнулись. Бабы скотину, печки позабросили. Видишь? — Ионыч протянул длинную костлявую руку к дому, где с пронзительным нетерпеливым визгом протискивался поросенок в тесную подворотню. — А может и дома быть. За день-то набегался, и он, чай, знает усталь.
— Садись! — приезжий рывком открыл кабину, помог сесть неловкому Ионычу, сам вскочил в кузов и дал команду: — На квартиру к директору! Старик, показывай! — А когда машина остановилась перед директорскими окнами: — Гудок! Длинней!
Степан Прокофьевич только что вернулся из далекой поездки за строительным лесом. Ехали больше суток без сна и отдыха. Половина дороги лежала тайгой, с каждым поворотом колес машины то ухали в колдобины, то подпрыгивали на обнаженных ездой корнях деревьев. Приходилось поднимать машины домкратами, делать гати, менять колеса. Дома он, как был с дороги, так и заснул.
В другой комнате сидели Нина Григорьевна с Домной Борисовной и разговаривали шепотком о своих детях. Нине Григорьевне нужно было ехать за своими. Домне Борисовне куда-то определять старшего сына, который заканчивал семилетку. Сам он хотел остаться при матери и работать кем-либо на заводе, она хотела — как ни грустна разлука — дать ему хорошее образование.
Встревоженные гудком, женщины выбежали на улицу.
— Что вам нужно? — еле сдерживаясь, чтобы не накричать, спросила Нина Григорьевна.
— Директора.
— Спит.
— И после такого гудка? Ну и спит же! — приезжий засмеялся. — Спит как мертвый, как жернов.
— И работает, как бессмертный, — добавила Домна Борисовна.
— Громко сказано. Все-таки прошу разбудить. Я — Рубцевич.
— Я — парторг завода. У вас ко мне есть дела?
— Да, есть.
— Давайте начнем с них.
Но Степан Прокофьевич, увидев сон, что все еще выдирается из тайги, задняя машина снова засела и ревет тревогу, проснулся.
Прежде всего Рубцевич пожелал осмотреть строительство. Законченный накануне пруд наполнялся водой, там уже плавали, ныряли, толпились по берегам, охорашиваясь и гогоча, обалделые от счастья гуси. Они переживали первый день великого открытия — наряду с мелкой речонкой, где всюду был виден донный песок, пруд, надо думать, представлялся им бездонным, все расширяющимся, до безбрежности, океаном. На крики счастливцев-открывателей поспешно собирался весь «гусиный и утиный народ», живший в Главном стане.
— Чья? — спросил Рубцевич про птицу.
— Больше — частная, завод только начинает разводить, — ответил Степан Прокофьевич. Теперь для этого неудобное время: наседок, выводки редко продают. Яиц сколько угодно, а высиживать некому.
— Строй инкубатор, — сказал Рубцевич с ядовитой ухмылкой. — Вместо лошадей хоть цыплята будут. Все не голое место.
На укол ни Степан Прокофьевич, ни кто другой не ответил.
Плотина была сделана на две трети, уже достаточно для полива, и ее временно оставили в таком виде, а все силы переключили на рытье каналов.
— Помаленьку начинаете забрасывать, — заметил Рубцевич про плотину.