Нина Григорьевна делала равнодушный вид и никак не отзывалась. Тогда Степан Прокофьевич сказал:
— После стольких волнений вдруг тебя перестал интересовать парк? Странно.
— Мне еще странней — то говорил: «Какое тебе дело до парка, ты — лицо не официальное», то спрашиваешь: «Как быть с парком?» У тебя не поймешь, где мое дело, а где не мое. Что ни скажу — все не по тебе. Ладно, буду молчать. — Она подала на стол два стакана молока, хлеб, забрала бумагу, ножницы, клей и ушла в свою комнату.
Он сидел, не касаясь еды: поданная с равнодушием чужого человека, она не лезла ему в горло, и ждал, что будет дальше. Прежде у Нины Григорьевны не было обычая наказывать его молчанием. Случалось: плакала, упрекала, однажды решила разойтись и начала укладывать свои вещи, но, укладывая, все твердила: «Посмотрим, посмотрим, как будешь плавать один», — даже в тот момент крайней обиды и горячности он не стал для нее безразличным. Теперь же произошло непонятное: обижаться вроде не на что, и вдруг почему-то стала как чужая. Война. Разлука. Переменилась.
Время шло. В комнате Нины Григорьевны было совершенно тихо: ни слез, ни вздохов, ни шагов. Тишина придавала случившемуся особенно печальный смысл.
Степан Прокофьевич заставил себя поужинать, затем перешел к Нине Григорьевне и сказал, как обычно после еды:
— Спасибо!
— На здоровье, — равнодушно, ради формы, отозвалась она, не отрываясь от работы.
Он ходил из угла в угол и рассказывал.
Хакасочка, которая ехала с нами в завод, оказалась толковой работницей. Он назначил ее агрономом. Комсомол начал очень важное движение: каждый работник завода должен участвовать в строительстве оросительных каналов, в посадке лесов и освоить поливное дело. Узкая специализация в таком хозяйстве, как завод, вредна. К примеру, поливальщики нужны только летом, зимой они должны делать что-то другое. Сейчас было совещание пастухов. Они решили помогать на стройке и, кроме того, посадить тридцать тысяч деревьев.
Нина Григорьевна не отзывалась ни словом, ни движением. Степан Прокофьевич ласково взял ее за плечи и спросил:
— Ну, как там у тебя, в детском саду?
— Что может быть у нас, у маленьких? Тебе это неинтересно, — она досадливо повела плечами, чтобы он снял с них руки, не мешал ей.
— Напрасно так думаешь. Я люблю детские дела. — Он принес стул, сел рядом с женой и продолжал спрашивать, перебирая цветные квадратики, треугольнички, кружки, ленточки. — Это потом склеивать? Или так?
— И так и склеивать. Не все ли тебе равно?
— Ты, кажется, опять разобиделась на меня?
— А разве ты сделал что-нибудь обидное? — спросила она с удивлением. — Я не заметила.
— Не делал будто.
— С чего же тогда взял, что обиделась?
— Ужин сунула, как надоевшему прихлебателю. Сидишь ежом-недотрогой. Говоришь, будто лекарство развешиваешь в аптеке.
— У меня не одно дело — разговаривать с тобой, есть и другие.
Он не знал, как понять ее: то ли обиделась, то ли действительно так занята своими делами, что не до него. Подождем — посмотрим. Он отвернул рукав кителя, поглядел на часы.
— Время-то как шагает, уже час сижу дома.
— Ах, какой убыток! — сказала, засмеявшись, Нина Григорьевна. — Беги скорей, наверстывай! А еще спрашиваешь: «Как в садике?» До садика ли тебе!
— Что все-таки с тобой? Ты сегодня какая-то ершистая, занозистая.
— Не нравится? Неуютно? — она отложила работу и перешла на диванчик. — Садись рядом. Я не обиделась.
— Все же есть что-то, минуту назад была как чужая.
— Правильно, чужая. Но ты сам хотел этого. Кто вдалбливал, что парк, Застреха — не мое дело? Ну, я и решила не соваться в твои дела, занялась своими. Но тебе не понравилось, стало одиноко, неуютно. Я не звала тебя, не тянула рассказывать. Сам пришел.
— Мы же не постояльцы в гостинице, а жена и муж, не можем разгородиться стенкой — вот твое, а вот мое. Если даже сами вздумаем разгородиться, нам не дадут другие. Как ни делись, а пока мы вместе, ты для всех не просто Нина Григорьевна, а жена директора. И от тебя требуется соответствующее поведение.
— Наконец-то договорился до истины. — Нина Григорьевна вздохнула. — С каким бы удовольствием вернулась я назад, когда ты был трактористом: ничего вокруг нас не крутили. А теперь, что ни шаг — задача, ищи соответствующее поведение. Ты думаешь, легко найти его, просто быть женой директора? Да с одним тобой голова идет кругом. То ворчишь: «Не суйся, это служебное дело», то просишь: «Посоветуй!» Ты не знаешь, как приходится мне. Вот сегодня вышла на колодец, а там — шпильку: «Хорошая водичка. Вспоминать будете». Я, конечно, удивилась: «Почему вспоминать?» А мне: «Народ толкует, что ваш муж не поглянулся кому-то. Увольняют».
— Кто сказал? — спросил Степан Прокофьевич.
— Старушонка какая-то.
— И что же ты?
— А что ответил бы ты?
— Сразу и не найдешься.
— То-то. А мне еще трудней, я ведь не знаю, поглянулся ты или не поглянулся. Меня зло взяло. «Не муж, говорю, не поглянулся, а ему не глянется, что разводят всякие сплетни. И если они будут продолжаться, он, конечно, уйдет». Опять будешь ругаться?
— Не буду. Правильно ответила.
И долго еще разговаривали они, как должна вести себя жена директора, но никакого общего рецепта, на все случаи жизни, не нашли.
Надвигался вечер. Стало тише. Ветер уже не поднимал пыль с дорог, с пашен, а поднятая раньше постепенно улеглась, и перед закатом ярко, лучисто засияло солнце.
— По-твоему, все плохо. А солнце-то какое… — И Степан Прокофьевич начал открывать окна, глядевшие в сторону заката.
— Солнце… да, оно везде хорошее.
Самой безопасной для себя Застреха счел позицию равнодушного наблюдателя-регистратора: особо не обвинять Лутонина и не брать под защиту, не удерживать и никуда не толкать. На следующий день он решил уехать. Но перед отъездом все-таки спросил, намерен ли Степан Прокофьевич вернуться к утвержденному плану.
— Это все равно, что воскрешать мертвого. От вашего плана остались рожки да ножки. Скоро и того не будет. У меня уже язык устал мусолить: не на-мерен! — вспылил Степан Прокофьевич.
— И не надо мусолить. Либо «да», либо «нет», и только. — Застреха покачал ладонями, как чашками весов, в том смысле, что для него и «да» и «нет» совершенно одинаковы, и благодушно, по-приятельски затараторил: — Уже всё, всё. Наше дело законстатировать — и конец. Можете отдыхать. Я отплываю. Прошу не сердиться, что попортил вам немножко кровь. Такая служба.
…Доклад Рубцевичу Застреха сделал в том же духе констатирования, старательно избегая каких-либо оценок, выводов, предложений: Лутонин по-прежнему отказывается выполнять утвержденный план сева, кроме того, пустил под выпаса большую часть сенокосов, девчонку-недоучку назначил агрономом, многих работников из конторы, складов, конной части снял с прямого дела и поставил копать землю.
— А построил что-нибудь? — спросил Рубцевич.
— Пока ничего. Пока только развел грязь.
— Как же быть с ним?
— Прокатитесь, посмотрите сами. Говоря откровенно, я запутался в этом тумане.
12
Разные бывают заботы: одни — груз, давят человека, убивают прежде времени, а другие — крылья, несут его, радуют, молодят. Для Степана Прокофьевича его заботы были крыльями: чем больше скапливалось их, тем неустанней, деятельней становился он и, не дожидаясь, когда отпадут одни, шел навстречу другим. Была возведена только треть плотины, не докопан и сух еще пруд, а Степан Прокофьевич уже думал о заселении его птицей, рыбой, о том, чтобы не пропускать воду сквозь шлюзы вхолостую, а заставить и там поработать. Если покрутит турбину или жернова, ее не убудет. Думая сам, он постоянно внушал своим сотрудникам:
— Думайте! Смелей думайте! Все думайте! Такое: пускай, мол, думает один директор — вон из головы, вон! Вы здесь — главное, вы — силовая станция, а директор — вроде рубильника. Деталь, правда, серьезная, но без станции, сама по себе, — бросовая штука.
И подобно тому, как пущенный с горы маленький снежный шарик превращается по дороге в большой ком, первый скромный замысел оросить немного пашен и лугов начал быстро вырастать в план коренной переделки природных угодий и всего хозяйства конного завода. К Степану Прокофьевичу то и дело приходили с какой-нибудь повой думкой. Орешков советовал посадить лес по берегам озер. При воде он пойдет ходко, и скоро получатся на время зимних буранов надежные затишки для табунов, которые скитаются теперь без укрытия. Тракторист Хрунов задался целью подать воду в Главный стан, обойденный оросительным каналом.
Многим руководителям учреждений и предприятий свойственно смешивать власть и ум. Некоторые из них глубочайше убеждены, что они — самые умные в коллективе, с которым работают: потому-то и доверили им руководство, — другие, вроде Рубцевича, идут еще дальше — умными считают только себя.