всем уступает, хоть и старше Мирзы, а я не дружу с Мирзой, потому что она иногда отнимает уЛили целую буханку хлеба. Лили нравятся и зимние, и летние цирки. Мирза любит только летние. Конечно, если бы это было не так, зачем же она в Челябинске разобрала по досточкам весь потолок над собой, и из-за неё Лили заболела ангиной. Она лежала укрытая попонами, и папа заставлял её выпивать два ведра горячего чаю с вином и малиной. Лили послушно пила, а потом хоботом пыталась сбросить с себя попоны: ей было жарко. Но папа заботливо укрывал её и держал в руках хобот. Все дни, пока болела Лили, папа проводил в цирке и даже по ночам не отходил от нашей Лили.
Нет, я не дружна с Мирзой, да и летних цирков не люблю. Купол у них из брезента. Когда ветер, он надувается, в дождь провисает, грозя набухшими шестью озерами пролиться на манеж. Осенью кончается сезон, и в таком цирке становится очень грустно. Уведут животных, снимут купол, и стоит цирк, как облетевший одуванчик.
– Папа, я уже увидела цирк! – сбивчиво пересказывала я отцу свои ощущения. Он слушал, кивал головой, изредка перебивал:
– А манежи, Натальюшка?
– Манеж… – Я в нерешительности замолчала.
Папа вёл меня к манежу. Мы садились на барьер. Я прижималась к папе.
– Манежи во всех цирках одинаковые. Раньше говорили, что нет у цирковых артистов дома. Кочуют они. И вот приезжают в цирк, такие же стены, такой же пол, а главное – совсем такой же родной, для людей и для животных, манеж. Поэтому наша Лили так уверенно может даже без репетиции в любом городе отработать премьеру. Ты понимаешь меня, Наташа? Вот сегодня выходной день, цирк отдыхает. Смотри под купол. Видишь, лонжа[173] и трапеция закручены вместе, как выжатое бельё, – это и есть примета, цирк отдыхает. Пойдём и мы в гардеробную.
Меня укладывали на небольшом кованом сундуке, в котором находились папины накидки, шитые бисером, каменьями, пышные воротники, жабо. Папа садился у столика и что-то мастерил из палочки. Я догадывалась: реквизит[174] для морского льва. Мама приводила в порядок костюмы.
– Мама, а в чём я буду работать? – спрашивала я.
– Ты в пачке, наверное. Повяжем тебе бант в косицы, разошьём башмаки блёстками.
– Не будет этого, – сердито обернулся к нам папа. – Она тебе не балерина.
– Но, Юра, это же де-воч-ка! – подчеркивает мама.
– Ну и что же? Не хочу никаких пачек. Она сильная, и совсем в ней ничего девчонческого нет. Сорванец настоящий. Ты, мама, должна ей сделать костюм, как у меня. Точную копию. Забавно получится. Дуров в миниатюре. Когда-то я так с её дедушкой выходил. Слышишь, никаких башмаков – всё абсолютно с моего костюма.
Я засыпала, слыша ровный тихий шёпот. Папа с мамой мечтали о моей премьере. Их только беспокоила Звёздочка. Но однажды я проснулась от толчка. Рядом со мной лежало и не шевелилось закутанное в одеяло существо.
– Мам…
– Спи, Наташа.
– Кто это?
– Тебе подарок от Звёздочки! – Мама раскрыла уголок одеяла, и я увидела крошечную лошадку, которая была чуть больше моей собаки.
– Малышка! Душечка, Малышка! – потянулась я к ней. Доверчивый, непонимающий глаз поглядел на меня и закрылся, сомкнув длинные ресницы.
– А, вы уже познакомились! – обрадованно склонился над нами папа. – Твоё животное. Будешь сама воспитывать. Восьми лет я уже работал по-настоящему. Твой дедушка, Наташа, был очень добрый. Но если кто-нибудь обижал животных, то более лютого человека я не встречал. «Юрий должен все уметь сам. Если к животным подходить с нянькой, можно без головы остаться».
Мы жили тогда на старой улице Божедомке. Всё там было особенное, и всё в доме дышало цирком. Был и зверинец в доме. С утра мы возились с дедом у клеток. И, верно, забывали бы про завтраки и обеды, если бы не бабаня.[175] Она была нашим солнцем. Она согревала лаской, советом и незаметно помогала в большом и малом. Мы с дедушкой её обожали и побаивались. Она никогда никого не ругала, никто не помнит громкого окрика. Но как-то случалось так, что бабаня мгновенно угадывала ложь, фальшь и вину. У деда были свои принципы воспитания.
Я слушала папу, хоть и не всё понимала. Принципы, что это? Но я не спрашивала, боясь прервать рассказ.
– Садимся обедать. Ну, всегда, конечно – гости. Дня не проходило, чтобы просто своей семьёй. А я был самый меньший Дуров. Сидел за столом по левую руку. Дедушка говаривал: «Пока ты мал, ты только моё сердце, подрастёшь, станешь помощником и будешь самым дорогим для меня – золотой правой рукой. Здесь станешь восседать, между мной и бабаней!» Ждал я этого часа. Хотелось перебраться к бабане поближе. А то сядут обедать. Мне за столом разрешается просить только соли. Так полагалось, если один ребенок среди взрослых. Начнёт дед беседу с гостями. Увлечётся. Про меня забудет. Я смотрю в пустую тарелку. Переведу взгляд на бабаню, она жестом показывает: «Потерпи чуть-чуть!» Терпеть трудно. Я уловлю момент и серьёзно говорю: «Мне, пожалуйста, дайте соли!» Все улыбаются. Тарелка моя полна. И дед доволен, слушал гостей.
– Ну, Владимир Леонидович, Юрий – ваша копия. Шутник!
Однажды после съёмок фильма приехали мы с дедом домой. И в первый раз я сел по правую руку от деда. Мы снимались в фильме вместе.[176] Бабаня радостно, сразу после деда, мне подаёт обед. Но не прошло и недели, как оказалось, что правая моя рука, уже мозолистая от уборки, чистки клеток, была вовсе не золотой. Случилось это из-за волка. Расхвастался я перед мальчишками. Взял бронзу, позолотил ею правую руку и пошёл к зверинцу с мальчишками.
– Мне никто не страшен, у меня есть золотая рука.
Иду, тычу всех животных рукой. Один облизнет, другой понюхает, фыркнет и отойдёт, и только волк… не пожелал выйти из угла. Я взял палку и палкой стал его поднимать. Вздыбилась шерсть. Не привык волчище к такому обращению! Поднялся волк, подошёл к решетке. Ощерился. Я ему руку: гляди, мол, мне не страшен серый волк! Тут-то он и схватил меня. Большой палец так и повис на клочке кожицы. Побежал я наверх. Бабаня побледнела. Иод, бинты… Следом за мной – дедушка.
– Ах ты, мерзавец! Животных мне будешь портить! Я тебе сейчас покажу!!![177] Досталось же мне тогда! И весь месяц, пока не зажил палец, не хотел дед меня видеть. Одна бабаня, думал я тогда, и есть у меня на