Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

о храмах огнепоклонников. Как раз в это время по дороге из храма, усаженной стройными молодыми тополями, шагал чернобородый мужчина средних лет в белых одеяниях и шапке с загнутым вперед наподобие птичьего клюва верхом, и Махакайя остановился, подождал, пока тот приблизится, и, сложив руки у груди, приветствовал его. Мужчина сдержанно ответил. Махакайя назвал себя, сообщил, что он вернулся из путешествия на запад. Мужчина был не ханец, но по-ханьски говорил хорошо. Он отвечал, что знает о путешествии и о возвращении монаха. Чанъань слухом полнится. Этот огнепоклонник взирал на монаха свысока и отчужденно. Махакайя заколебался, обращаться ли к нему с просьбой.

— Мне приходилось видеть храмы вашей веры, — сказал монах, — в Западном крае.

— И мне доводилось, — ответил с иронией священник.

Махакайя понял, что рассказами о Западном крае этого человека, видимо, не заинтересуешь, и решил сперва разузнать у настоятеля о зороастрийских священниках, как их называют греки, к кому из них лучше обратиться с просьбой о прочтении берестяной книги.

— В Чанъани их стало больше с тех пор, как я ушел отсюда, — заметил монах.

— Благодарение Сыну Неба, — ответил священник.

— В Хэсине, — сказал монах, — живет ваш священник-песнопевец, у него голос исключительной красоты и силы.

Священник кивнул.

— Как же его имя?

— Девгон. Вы не слышали?

Священник усмехнулся и ответил, что Хэсина слишком далеко отсюда. И Махакайя окончательно решил ничего не говорить о книге и, сложив ладони у груди, слегка поклонился, пожелал доброго вечера и пошел своей дорогой.

Когда он переходил по большому каменному выгнутому мосту реку, послышался какой-то далекий звук. Махакайя замер посредине моста и резко обернулся в сторону Дворцового города. А оттуда уже неслись по городу неведомые всадники на небесных — курыканских! — конях. Это бил главный барабан ворот Чэнтяньмэнь.

— Пес, Пес залаял! — закричали весело мальчишки на берегу реки. — Гав! Гав! Гав!

Монах так и остался стоять на мосту. А мальчишки на него как будто и лаяли.

Удары не стихали, а нарастали. Их уже была сотня, потом еще сотня, еще сотня и еще одна. И как только главный барабан у Дворцового города смолк, вдруг заговорили барабаны повсюду. Все врата Чанъани запели глухо и грозно, будто десятки драконьих глоток издавали эти звуки.

Это означало, что врата Дворцового города уже запираются на ключи привратниками и ключи будут сданы на хранение до предрассветного часа, когда снова загрохочут барабаны и врата Дворцового города распахнутся.

Следом за этими вратами закроются врата Императорского города.

Потом и ворота крепостных стен.

А за ними и ворота кварталов. И уже никому не удастся никуда пройти. По улицам двинутся гвардейцы. Стражники у всех врат встанут с луками и мечами.

— Нет, — сказал монах, качая головой, — я уже не успею. Отвык от расстояний нашей столицы… Отвык от этих ворот.

И он повернулся и медленно сошел с моста и побрел назад. Можно, конечно, было бы заночевать у Шаоми. Но, во-первых, он не предупредил настоятеля и не испросил на это дозволения. Во-вторых, кто знает, цел ли дом Шаоми? Да и жив ли сам художник?

И монах шел назад. На вечерних улицах было не так уже многолюдно. Над крышами домов вились сизые дымки, чанъанцы отдыхали от дневных забот, готовили ужин, а кто-то уже и трапезничал. Из одного дома слышался детский плач. В другом звучал мужской голос, зло отчитывающий слугу. А из дома, обсаженного кипарисами, доносились звуки флейты. И Махакайя вспомнил свой дом в Коуши, дом на постаменте из утрамбованной земли, облицованной мрамором с синими прожилками, дом с тройной черепичной крышей и кипарисом во дворе, а еще и волчелистником… Жива ли матушка? Отец умер давно. И давным-давно мальчиком тринадцати лет Махакайя покинул родной дом, чтобы стать монахом и толмачом, жителем Чанъани, а потом странником.

И он вспомнил, как впервые с братом вступил в этот город, как сразу же они потерялись в нем… И вдруг весь этот гигантский город представился ему космическим лабиринтом судьбы. Как будто он никогда и не выходил за его врата, за которыми ничего и не было, лишь черная пустота. Чанъань увиделся ему откуда-то с высоты как изощренный иероглиф, написать который не под силу даже Ван Сичжи. Изведать весь этот иероглиф, расшифровать все его черточки — не хватит и целой жизни.

Зачем же я уходил?

…Меня повела звезда Небесного Волка и, как оказывается, звезда Будды. Зов звезды оказался сильнее различных обстоятельств, запретов, страхов.

Но теперь я вижу, как прекрасна столица.

И он снова вспомнил ответ императорской канцелярии, гласивший, что Чанъань, столица великой империи, устроена в соответствии с гексаграммами «И Цзин» и небесами. И Дворец императора севернее центральной оси — как Полярная звезда и Северный Ковш. А разные приказы — звезды Пурпурной Малости, что южнее Полярной звезды и Северного Ковша. Кварталы и рынки, Восточный и Западный, — словно сонм других звезд, что кружат вокруг главной — Полярной звезды. И кварталов тринадцать, а это значит: двенадцать месяцев года и один добавочный. И кварталы, что впритык ко дворцу — по четыре с запада и востока, — это осень и весна, зима и лето. И главная улица Чжуцюэдацзе идет прямо с юга на север, длинная и широкая, как Серебряная Река, Млечный Путь. Какой же светоч надобен еще монахам? Разве император не сияет подобно Полярной звезде? А мудрецы чиновники не горят вокруг звездами?

Но ведь только благодаря своему дерзкому путешествию монах теперь может лицезреть Полярную звезду. Разве смел он об этом подумать в те далекие годы? Что его будет внимательно слушать Сын Неба?

Махакайя встряхнулся, как бы сбрасывая этот морок и напомнив себе трактат Хуэй-юаня.

Да, патриарх был во всем прав. Но… но, может быть, эти беседы сослужат добрую службу всей сангхе Поднебесной. Монах не обязан оказывать почести императору, но если есть возможность послужить сангхе, то должен ее использовать.

Монах услышал следующую волну барабанного боя. Это уже закрывались врата Императорского города.

Потом и третья волна его нагнала на усыпанной белым песком улице, и закрылись врата крепости.

И вот четвертая волна его настигла. Но монах уже видел свой монастырь у горы. И у входа — фигуру в старой поблекшей застиранной кашае. Он уже узнал этого человека, еще хорошенько не рассмотрев его лица. Но, подойдя, понял, что как раз по лицу и не признал бы в этом сутулом почти старике — Чанцзе, старшего брата.

Они обнялись.

— Чанцзе…

— Брат…

— Жива ли матушка?

— Наша матушка покинула сансару.

И Махакайя тут же вспомнил недавнюю фразу про рождение и смерть и на мгновенье усомнился в своем истолковании: рождение матушки было