Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

Не спрашивая разрешения, он сел на скамью и отказался отвечать на дальнейшие вопросы. Начальник приказал увести пленных. Было непонятно, чему этот маленький человек смеялся и смеялись его помощники и секретари.

Уже перед воротами тюрьмы, необычно задумчивый и хмурый, Алексей объяснил:

— Начальник говорит: «О, русский очень смелый! Он так на меня смотрел и кричал, этот капитан, как будто не он, а я у него в плену».

В этот вечер морякам стали известны две отрадные новости. Первая, и самая важная: «Диана» не была захвачена японцами и не разбилась на скалах. Очевидно, она возвратилась в Охотск или в Петропавловск… Петр Рикорд оставил на берегу залива для капитана и шестерых его друзей самые необходимые вещи…

Вторая новость стала известна пленникам несколько позднее. Симонову японцы возвратили его фуфайку. В кармане фуфайки он нашел свой нож. Удивительно, как это могло случиться, что караульные, придирчивые к любой мелочи, обрезавшие на одежде пленников каждую пуговицу и крючок, не заметили большого матросского ножа?

— Беречь, как глаз! — приказал капитан Симонову. — Возможно, это наше счастье или… единственный исход.

Всю ночь он строил планы побега, заменяя их один другим, еще более верным; видел себя и товарищей на свободе, за оградой тюрьмы; высчитывал время, какое понадобится, чтобы пробраться к берегу и захватить рыбачью посудину… В море и смерть не страшна — вся жизнь их была отдана морю. Но в это осеннее время, когда все чаще громыхали штормы и горизонт все чаще затягивал туман, сильным, уверенным сердцам в море могло улыбнуться счастье.

Так думал Головнин; так и уснул он, не раздеваясь, явственно слыша певучий звон волны.

А утром старший тюремный чиновник объявил:

— Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.

И снова прочные петли легли на плечи и грудь. За каждым пленником встали по два караульных. Город Хакодате с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком свинцовом рейде через два часа скрыла безлесая кремнистая гора.

Пыль осенней дороги была горька; ветер гнал и кружил опавшую листву; где-то близко невидимое море упрямо стучало в берег.

* * *

Ожидание ответа из Петербурга для Петра Рикорда было медленной пыткой. Постепенно в Иркутске у него стало много знакомых, и каждый из них приглашал бывалого моряка в гости; купцам, промышленникам, военным было лестно видеть у себя в гостях сподвижника знаменитого Головнина… Однако Рикорд держался очень скромно, о своих путешествиях рассказывал мало и скупо, и если приходил на эти вечеринки, именины, балы, так только ради того, чтобы убить время.

Почти ежедневно он наведывался к губернатору, терпеливо ждал в приемной и, получив ответ, что по делу «Дианы» никаких распоряжений не поступало, медленно брел в гостиницу, где целыми ночами просматривал свои путевые заметки, вносил в дневники дополнения и поправки.

Одно известие с Камчатки взволновало Рикорда, нарушив медлительность и скуку этих дней. Приезжий торговец пушниной рассказывал, будто в Петропавловске находятся семеро японцев, потерпевших кораблекрушение где-то вблизи мыса Лопатка. Подробностей торговец не знал, но в Охотске капитан Маницкий говорил ему, что по весне ожидает этих японцев для отправки их на родину.

Случай показался Рикорду исключительным. Само совпадение, что спасенных японцев было семеро, — столько же, сколько русских в группе Головнина, — конечно, должно было навести Маницкого на мысль о возможности обмена. В письме, которое Рикорд в тот же день отправил в Охотск, он сообщил капитану порта этот план, единственно надежный и верный, если бы военная экспедиция не состоялась.

Несмотря на холодный прием у губернатора, на долгое, равнодушное молчание столицы, у Рикорда еще оставалась какая-то надежда, что военный поход в залив Измены будет разрешен. Временами эта надежда становилась уверенностью, и он заранее радовался, торжествовал, представляя смущение спесивого «хозяина Сибири».

Но губернатор лучше знал правительство, чем незаметный флотский офицер, и не ошибся в предсказании ответа. Повеление, наконец-то полученное из Петербурга, правильнее было бы назвать запрещением. Рикорд выслушал его стоя, с обнаженной, опущенной головой. Голос губернатора звучал сухо и резко, и, слушая его отрывистую речь, Петр Рикорд с горечью думал о судьбе своих товарищей, защиту которых считал своим священным долгом. Это было повеление нарушить долг и снести оскорбление родины.

— Нарушение этого повеления, — добавил от себя губернатор, заметив, что офицер стиснул кулаки, — повлечет самое суровое наказание. Подобное нарушение равносильно бунту, измене, а вытекающие из подобных действий последствия вам ясны.

Некоторое время они молчали; губернатор рассматривал золоченую табакерку; он хотел бы сказать этому настойчивому флотскому, что ему, человеку, озабоченному управлением всей Сибири, случай с каким-то шлюпом порядочно надоел. Но в казенной бумаге была незначительная приписка, и эту приписку следовало истолковать как результат неусыпного губернаторского попечительства даже о малых, направленных к пользе отечества делах. Пусть он расскажет, этот офицер, в Охотске, каков управитель Сибири: не задумываясь, может потревожить высшие государственные чины.

— Я не могу считать мое донесение безрезультатным, — сказал он, — Еще не бывало случая, чтобы моя просьба о вверенных мне делах не получила бы удовлетворения. Для данной обстановки и этого много. Итак, вам разрешается летом 1812 года продолжить опись Курильской гряды. Вы можете под каким-либо предлогом подойти к острову Кунасири и выведать у японцев или курильцев, что сталось с группой русских моряков. Это важно знать для возможных дальнейших действий.

Рикорд вздохнул свободней: ему разрешалось снова побывать на Кунасири! Как будет он вынужден действовать, это покажет обстановка. А теперь — немедленно в путь. Может же случиться, что и это разрешение отменят?

Дорога из Иркутска в Якутск теперь была намного легче осенней. Сани временами заносило на скользких наледях Лены; лошади иногда тонули в сыпучих наносах снегов; камни осыпей трескались от мороза, и со звоном кололся могучий ледяной покров реки. Но знакомые станции мелькали одна за другой и путнику радостно было высчитывать все сокращавшиеся сроки, что оставались до встречи с друзьями в Охотске.

В горах за Якутском после трехдневной метели залегли глубокие снега. Исчезли все тропы, и стали непроходимыми перевалы. Замерла почта. В юртах охотников, этих людей тайги и тундры, Рикорду долго пришлось искать проводника. Решительный человек все же нашелся, и они тронулись в дальнейший путь верхом на оленях.

Звонким морозным утром с обветренного каменного кряжа они увидели перед собой скованное льдом Охотское море. Весь белый от инея, с оледеневшими ресницами, усами и бородой, якут-проводник смеялся:

— Не верится… О, совсем не верится, что мы пришли!..

А через несколько часов, поднявшись на палубу родной «Дианы», тронутый шумной радостью экипажа, он сказал:

— Не разрешили… С оружием вступиться за товарищей нам нельзя.

Ему показалось: одним неуловимым движением весь тесный круг моряков отхлынул от него, отдалился.

— Но мы идем на Кунасири, — сказал Рикорд. — А дальше… Что будет дальше — покажут дела!..

Быть может, и вправду судно покачнулось? От грохота каблуков, от дружного крика оно качнулось, скованное льдом, как на живой волне.

* * *

В Мацмае, как и в Хакодате, тюрьму для русских пленников японцы построили специально. Это было совершенно новое прочное здание, сложенное из массивных брусьев. Леса в Японии не хватало, но на этот случай правительство не поскупилось: наглухо закрытый деревянный ящик, по-видимому, был рассчитан на долгие времена.

Мало что изменилось в условиях жизни моряков: японский начальник в Мацмае оказался чином повыше прежнего, хакодатского; замок его богаче; прислуга и секретари многочисленней; обхождение еще вежливее — но веревочные петли остались все те же.

Даже вопросы задавал он не новые: велик ли Петербург, и сколько в нем военных казарм, и сколько в каждой казарме окон….

Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.

Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.

Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?