Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

Тревожило моряков молчание Алексея. Несколько раз его вызывали на допросы отдельно. Возвращался он угрюмый и сосредоточенный, не решаясь взглянуть Головнину в глаза.

Теперь в его присутствии пленники больше молчали, а если и говорили, так только о чем-нибудь незначительном, а капитан, Мур и Хлебников нередко вставляли в свою речь английские и французские слова.

Что мучило Алексея в эти дни? Сознавал ли он свою вину перед товарищами? Наивная и страшная ложь о том, будто он является тайным русским разведчиком, была придумана задолго до прихода «Дианы» в залив Кунасири. Он должен был сразу же рассказать капитану об этой лжи. Нет, он таился до последней возможности, пока не понял, что его секрет неизбежно станет известным. Потом он требовал от Головнина, от Хлебникова, от матросов, чтобы они подтвердили его выдумку. Может быть, переводя ответы моряков, он подкреплял свои прежние показания?

Алексей вскоре понял, почему его окружило молчание, почему в разговорах моряков, которые временами они отрывисто и кратко вели между собой, появилось так много незнакомых слов.

Прошли еще дни, и это одиночество стало для него невыносимым. Как-то, возвратившись поздним вечером с допроса, он оттеснил плечом удивленного конвоира и припал к решетке, за которой сидели на лавке Головнин, Мур и Хлебников.

— Я больше не могу, капитан… Ты слышишь? Не могу!..

В тусклом свете бумажного фонаря были видны только его связанные руки, судорожно вцепившиеся в перекрестья решетки, и длинная взлохмаченная борода.

— Почему вы все скрываете от меня? Или я не сын России?.. Вы же знаете, что когда на Итурупе япони взяли нас в плен, они разделили нас на две группы… Это в первой партии, в той, что осталась на Итурупе, наши люди выдумали, будто мы посланы русскими. Я и отец мой были на Кунасири. Мы отказались от этой выдумки. Тогда япони стали нас мучить и грозились убить. «Хорошо, — сказали мы, — пусть будет, как вы говорите, только не мучьте нас, а поскорее убейте». Теперь ты понимаешь, капитан, что не я придумал эту неправду? И разве могли мы знать, что «Диана» близко от Кунасири?..

— Почему ты злишься на капитана? — вкрадчиво спросил конвойный японец. — Капитан говорил на допросе неправду?..

— Нет, — сказал Алексей, выпрямляясь, выше поднимая голову. — Капитан — честный человек.

Японец насторожился:

— А ты?

— Я обманывал. Пускай меня казнят. Я повторил чужой обман потому, что боялся. — Он обернулся к Головнину: — Теперь я не боюсь смерти, капитан. Да, ни смерти, ни пытки. Я не хочу, чтобы и вы страдали из-за меня. Я тоже русский и, значит, ваш брат. Пусть проживу я на десять, на двадцать лет меньше, чем мог бы прожить, — разве это важно? Братьев я не поведу за собой в могилу. Сегодня я рассказал начальнику все, как было.

— Что ответил тебе начальник? — не скрывая волнения, спросил Головнин.

— Он сказал мне: глупый человек! Ты хочешь один умереть за всех? Это они тебя подговорили. Нет, он сам обманывает меня, япони, — это не глупость, умереть за правду.

— Спасибо, — тихо прошептал Головнин, изумленный и признанием и решимостью Алексея. — Спасибо тебе, друг, Ты не отступился от товарищей. Мы сделаем все, Алексей, чтобы выручить и тебя.

Плечи Алексея затряслись; он громко, надрывно заплакал.

— Ты говоришь мне спасибо, капитан? Ты — добрый, я знаю. Но разве я заслужил это слово?.. — Он с силой ударил себя в грудь. — Вот где она была, наша беда, во мне самом она пряталась!

Хлебников сказал ему строго:

— Успокойся. Ты еще сможешь и нашу благодарность, и дружбу заслужить.

Даже губернатор, умевший за привычной улыбкой и пустой болтовней скрывать свои истинные чувства, был поражен поведением Алексея, когда на следующий день в присутствии всей группы моряков курилец повторил показания, данные им накануне.

— Я думал, — сказал японец, поглаживая рукоять кинжала и зло прищурив глаза, — что вчера караульные дали тебе лишнюю чашку саке. Поэтому ты и говорил всякие глупости. Но сегодня, я вижу, ты трезв, и ты повторяешь вчерашнюю выдумку. Значит, хочешь сейчас же умереть?

— Я вас обманывал, — твердо сказал Алексей. — На Кунасири меня мучил главный япони. Он заставил меня обманывать. Я никогда не был на Камчатке и не знаю русских, военных. Я пришел с отцом и с родственниками на Итуруп, чтобы продать свои товары и купить рис и табак.

Допрос в тот день был очень кратким. От пленных не укрылись растерянность и злоба начальника. Тонкая сеть обвинений, которую он так терпеливо плел в расчете блеснуть перед двором проницательностью, оказалась разметанной в клочья неожиданным признанием Алексея.

По дороге в тюрьму начальник караула сказал Алексею:

— Ты сумасшедший. Ты думаешь, наверное, что еще один твой обман — спасение? Мне нисколько не жаль тебя, глупый человек…

Через несколько дней со всеми материалами следствия старший помощник губернатора выехал в столицу.

Уже приближалась ветреная, дождливая японская зима. В неотопленном деревянном доме день ото дня становилось холоднее. Греясь у маленькой жаровни, караульные нередко спрашивали друг друга:

— Когда же мы переведем их в новый дом? Начальник говорил, что об этом есть повеление. Наверное, на новый год?..

Но уже отгудели ветры декабря; медленными сменами дня и ночи за маленькими окошками миновали январь и февраль с их мокрыми метельными буранами, близилась весна, а в положении пленных ничего не менялось, только паек уменьшился и стал еще хуже.

Даже караульные не скрывали огорчения: им тоже надоело мерзнуть в этой деревянной коробке.

Иногда по просьбе капитана Алексей спрашивал их о новостях. Ответ был всегда один и тот же:

— Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хороши, столица ответила бы уже давно.

— Остается единственное, — говорил капитан Хлебникову, — бежать. Следовало попытать счастья еще в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, берег не так-то далек. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы, только дождаться такого ветра — и в путь. Я не вижу другого выхода, штурман.

— Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, — откликался Хлебников без колебаний. — Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо-таки настаивают, мол, скорее! А вот Васильев и Симонов почему-то молчат. Спрашивал я у них — и один все время ответ: как господин Мур скажет… Почему этот Мур и с какого времени стал для них старшим? И еще не знаю, как быть с Алексеем? Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесет начальству?

— Сначала мы договоримся между собой, — решил Головнин. — Алексею можем сказать в самые последние минуты. Не думаю, чтобы Мур струсил, хотя бывали такие минуты, когда, и сам не знаю отчего, у меня появлялось недоверие к этому человеку. Был он какой-то ласково-вежливый, слишком уж вежливый и милый, а вот насчет искренности я и раньше временами сомневался.

С мичманом Головнин встретился при первой же прогулке в коридоре. Медленно шагая рядом с ним к дальнему углу, капитан спросил настороженно и тихо:

— Вы согласны, мичман, бежать вместе со мной?

Мур вытянул шею и удивленно обернулся к Головнину:

— Изволите шутить, Василий Михайлович? Куда бежать? На верную гибель? И что мы означаем, два человека, в этой далекой стране?

— Нет, не два человека, семь человек. Бежать к морю. Мы захватим рыбачье судно и, пользуясь туманом, уйдем или к Татарскому берегу, или в самый Охотск. Гибель, конечно, возможна, однако возможен и счастливый исход…

Мур не ответил. Продолжая шагать рядом, он тихонько насвистывал какой-то мотив. По-видимому, он думал… Головнин терпеливо ждал. Резко остановившись, вскинув свое нежное лицо, Мур проговорил насмешливо и как бы поучая:

— Хорошо для романа приключений… Оставьте эти наивные мечтания, капитан.

— С какого времени, мичман, вы стали позволять себе этот тон?

Мур усмехнулся, показав белые ровные зубы.

— Но разве вам не понятно, что с той минуты, как мы оказались — кстати, по вашей вине — в плену, вы перестали быть капитаном?

— Помнится, вы очень хотели отправиться со мной на остров? Я очень сожалею, что взял вас с собой.

— Я тоже очень сожалею о том часе! — воскликнул Мур. — Если бы я только мог подумать… Но перестанем об этом. Никто с вами не пойдет. Это — во-первых…

— Со мною согласны идти Хлебников, Макаров, Шкаев. Для них я по-прежнему капитан. Это — русские моряки.

Мичман капризно поморщился.

— Русские! Васильев и Симонов — тоже русские, но они не пойдут. А что касается меня, вам, кажется, известно: я не совсем русский. Вернее, совсем не русский. Я происхожу из немецкой дворянской фамилии.

— И… на этом основании, — глухо спросил Головнин, — вы больше не считаете себя офицером русского флота?