Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

него не существует госпиталя, Москвы, СССР и всего мира.

Теперь я слушаю одного простачка, как его называли, — Брукнера. Одни считают его простаком и архаичным, другие — новатором. Дескать, в своем девятнадцатом веке он мыслил звуками двадцатого. Мыслить звуками?

Но, кажется, именно это и происходит. Мысль и есть звук, потому как мысль, не ставшая словом, и не мысль вовсе. А слово всегда звучит.

Но где слово Бацзе? Куда оно запропастилось? И куда он запропастился сам?

Вот тоска. Представляю, каково тебе. Но знай, что мы с тобой и с ним, вся наша лингвобанда толмачей: я, Конь-дракон, Сунь Укун и Ша Сэн.

Кстати, Сунь Укун нарыл про особый вид буддийского пространства. Он тебе писал про это? Про такое пространство, в котором существует только звук, а значит, музыка.

Мне сразу представились такие кротовые ходы. Дело за малым — обернуться нотным кротом и устремиться к вам в Москву. Может, Стас там как раз и обретается. Ну то есть в этом особом пространстве? Кто знает. Но вообще-то привязка к Москве и необязательна в таком случае. Он может находиться где угодно — снова в Газни, в своей любимой Персии, а то и в Китае, на родине Сюань-цзана, или в Париже, куда и пришли герои незабвенного нашего спектакля.

И у этого спектакля должно быть продолжение. Только теперь мы будем выручать нашего Бацзе… Как?!

Крепости тебе душевной, Любочка.

Моя немецкая проводница в музыкальных мирах, фрау Памела прислала заметку о зиме и Брукнере и навела меня на размышления о пространстве. Надеюсь, у тебя найдется пара минут.

Фрески Брукнера

У зимы формат симфоний. Третья симфония по своему волевому, величавому духу соответствует тому, что говорил Заратустра. Эта симфония и могла бы называться «Так говорил Заратустра».

Когда зима загораживает горизонты, симфоническая музыка и взламывает замки и разворачивается пересекающимися пространствами. Хайдеггер в «Метафизической концепции Ницше и ее роли в европейском мышлении» цитирует запись Ницше: «Уединение на некоторое время необходимо для оздоровления и проникновенного утверждения в своей сути. Но: Новая форма общения: воинственно утверждаться. Иначе дух становится вялым. Никаких „садов“ и никакого „бегства от толпы“. Война (но без пороха!) между различными мыслями! и их владетелями!»[346]

Брукнер воинственно утверждался, как, впрочем, и любой творческий человек. Творческий — значит, воинственный. Третью симфонию и называют героической и вагнеровской. Он служил органистом в Линце и учился у знаменитого музыкального венского теоретика Симона Зехтера. Чтобы сэкономить, часто отправлялся по Дунаю со сплавщиками плотов.

Вторую симфонию он обозначал нулевой, выводя ее за пределы девяти симфоний. Блеск! У каждого есть вещи — нулевые.

А у Брукнера 0-симфония оказалась отшлифованной вещью, любой другой ею гордился бы.

Война Брукнера продолжалась.

Вторая месса была исполнена только через три года после создания. А первую мессу и вообще свою первую серьезную вещь он написал в сорок лет.

И — на войне как на войне — после душевного кризиса Брукнер приобрел манию считать все предметы: окна, булыжники, узоры обоев и так далее. Случилось это с ним в 43 года.

Но вот тут интересно вспомнить, что одно из простейших медитативных упражнений, связанных с дыханием и очищением сознания, зиждется на счете. Считая в такт счету, вдыхая и выдыхая, ты не даешь чувствам и мыслям возникать. Цифры их вытесняют.

Кроме того, музыка — это звучащие числа. Связь ее со вселенной чисел очевидна. Шопенгауэр говорил, что музыку можно свести к «численным сочетаниям». И он же утверждал, что музыка могла бы существовать, даже если бы мира и вовсе не было, — как могли бы существовать без мира числа. Музыка предшествует всякой форме, как и число, — снова Шопенгауэр. Не забудем и Лейбница: «Музыка — бессознательное упражнение души в арифметике». Правда, Шопенгауэр его удачно поправляет: скрытое упражнение в метафизике души, не сознающей того, что она философствует. И далее говорит, что, соединив эти две сентенции, мы получим философию чисел в духе Пифагора, древних китайцев.

Так что едва ли эту новую особенность Брукнера можно назвать недугом. Просто числа в его сознании зазвучали громче. И его ум, как говорят философы, в эти мгновения не принадлежал никому, даже и ему самому. В мировом уме и содержатся чистые числа. И чистая музыка?

Вот еще сводки с фронтов Брукнера: премьеры Третьей симфонии он ждал четыре года, Четвертой — семь лет, а пятой — так и не услышал, был болен. Полностью услышать Шестую симфонию ему удалось раз в жизни — на репетиции.

Седьмую симфонию Брукнер писал два года. Два года. Ты сидишь и слушаешь ее — час. Два года и предшествующие годы уложились в час Брукнера. Спрессованное время воина. Хотя внешне на воина этот человек совсем не был похож. И его судьба была связана с монастырем Святого Флориана, где он начинал певчим после смерти отца. В монастырь он возвращался. Хотя монахом не был. Иконописцы тоже необязательно были монахами. Так и он — писал звуками свои фрески. Фрески Брукнера.

И все-таки надо вдуматься в это время симфонии: час, шестьдесят минут, — и два года, двадцать четыре месяца.

В этом сопоставлении есть что-то космическое. В фантастических рассказах и в байках про инопланетян так и бывает: исчез некий землянин, пробыл день в космосе, а на землю вернулся — тут уже другая эпоха.

Со временем симфонической музыки ведь происходит что-то подобное. Время человека, погрузившегося в музыку, явно другое, нежели время, текущее за окном. Симфоническое время — спрессованное время. Очень легко ощутить себя астронавтом, путником во времени — надел наушники. И такому астронавту-музыконавту не нужно никакое пространство, как и числу, музыке.

Начальная тема Седьмой симфонии была сочинена Брукнером во сне. Ему приснился друг из Линца и продиктовал тему, которую Брукнер тут же записал. «Запомни, эта тема принесет тебе счастье!» — сказал друг во сне.

И Седьмая симфония принесла Брукнеру мировую славу.

Это была грандиозная фреска числа и времени. А ведь больше ничего в музыке и нет.

Адажио — глубоко, пронзительно, исполнено веры. Эту часть Брукнер писал в дни после смерти Вагнера, с которым он был знаком и которого почитал, посвятив ему Третью симфонию. В Вагнере он любил напор. Как представляется, именно это понятие, определяющее в творчестве творца «Кольца нибелунга» — напор. Его можно сравнить с космическим ветром… Который невозможен в условиях вакуума!

Да, стоит напомнить о провале Третьей симфонии, которой дирижировал сам