хотел. Господи! Какая же все-таки это глупость! Видел бы ты только его морду!
– По-моему, он тебя просто приревновал, – сказал Давид и выпил.
– Меня? Да с какой это, черт возьми, стати?
– Ну, не знаю, – Давид занюхал водку мандариновой коркой.
– Давид, – укоризненно покачал головой Левушка. – Ты ведь не думаешь, что у меня с Анной что-то действительно было? Говорю же тебе, что он просто сумасшедший козел и ничего более.
– Ну и черт с ним тогда, – вздохнул Давид.
– Черт с ним, – сказал Левушка. – Позвони-ка лучше Анне.
– Ты ведь знаешь, что я туда пытаюсь звонить пореже, – сказал Давид.
– Ну, и что? Ты же с Анной не ссорился, правда? А если подойдет этот козел, то просто возьмешь и повесишь трубку.
– Ты бы это и сам смог, мне кажется – предположил Давид.
Левушка посмотрел на него с явным отвращением.
– Ты же видишь, в каком я состоянии, – загробным голосом произнес он, поднимая графинчик, чтобы разлить остатки водки. – Да пойми ты, Дав, не могу я туда звонить.
– Ладно, – согласился Давид, поднимаясь. – С тебя причитается.
Гудок в трубке, многажды раз слышанный, теперь казался чужим и неприветливым.
– Анна, – сказал Давид, услышав знакомый голос. – Привет. Надеюсь, я тебя ни от чего не оторвал. Это Давид.
– Давид, – отозвался голос на другом конце провода. – Привет.
Похоже, что рядом с ней посторонних не было.
– Привет… Послушай, у меня к тебе вопрос. Буря уже улеглась?
Левушка потянулся, чтобы отобрать телефонную трубку, но Давид стукнул его по руке и тот отстал.
– Буря? Какая буря?
– Буря с мандаринами, – сказал Давид и добавил: – И со Стравинским.
– Ах, вот оно что. Тебе уже наябедничали?
– Нет. Прочитал сегодня в газете. Но это сгинет вместе со мной в ледяной пучине… – Он не успел добавить «в ледяной пучине моего сердца», потому что Анна быстро перебила его.
– Он с тобой?
Вопрос, в котором без труда можно было различить тревожные материнские нотки, которые как будто ставили все на свое место: и Феликса, чующего, как трещит под ногами земля и не хватает воздуха, и мандарины, и злосчастного Стравинского, которого следовало бы играть не везде. Материнская любовь, которой все женщины любят своих возлюбленных. Нечто вроде инцеста, от которого нет спасения. Пришить пуговицу, сварить обед, поменять простынки. Инстинкт, который, возможно, спасет мир от нового матриархата. Пожалуй, можно было даже с большой долей вероятности предположить, что монахи прячутся за монастырские стены на самом деле только затем, чтобы избежать участи Эдипа. Где ты, сын мой, на котором мое благоволение?
– Неподалеку, – сказал Давид.
– Живой, надеюсь? – голос в трубке хотел казаться беззаботным.
– Напротив. Истекает кровью. Не знаю, доживет ли до следующего стакана.
– Дай-ка мне его.
– Анна, – Давид еще толком не понимал, что он собирается сказать.
– Что, – сказал из ниоткуда голос, сразу становясь чужим.
– Ничего. Мы все тебя любим. Пока.
– Я знаю, – сказал на том конце провода чужой голос.
В конце концов, стоило смотреть на вещи просто, – так как они приходили и уходили, сменяя друг друга и ничего не обещая, кроме самого этого прихода, который значил только то, что он значил.
Вечная история, которая никак не желала начаться, – увидеть мир таким, каким он был без твоего присутствия.
Что, в общем, не так уж и интересно, сэр.
Что, в общем, и в самом деле не так уж и интересно, дружок.
Левушка вернулся через несколько минут значительно повеселевший.
– Самое интересное, что он должен был печатать мою статью, – сказал он, отбросив назад свою рыжую гриву и вызывая этим тихий восторг сидящих за соседними столиками девушек. – А я и забыл. – Он негромко засмеялся. – Вот ведь скотина… Как ты думаешь, напечатает?
– Никогда не следует рассматривать другого человека, как средство, – наставительно сказал Давид, делая серьезное лицо. Это, впрочем, ему не удалось, и он не удержался и мелко захихикал.
– Вот именно, – Левушка изобразил целящегося из ружья охотника. – А только, как цель.
– Цел, – сказал Давид с грузинским акцентом и поднял указательный палец.
– Цел, – повторил Левушка, и невидимое ружье вздрогнуло в его руках. – Ба-бах!
Теперь они захихикали вместе, возможно, представив петляющего по полю Феликса, уворачивающегося от летящей ему вслед дроби.
И все же это было больше похоже на прощание. На прощание, сэр. Потому что, что ни говори, а все-таки это было место, куда всегда можно было заглянуть, рассчитывая на чашку чая или на что-нибудь покрепче, – этакая уютная кухонная гавань, где можно было переждать жару или стучащий за окном дождь, – бесконечная говорильня, постоянные члены которой со временем стали чувствовать себя, как отдельный элитный клуб, где обсуждалось все, что только могло быть обсуждено, где более или менее регулярно устраивались поэтические читки, вечера памяти или просто ни с чем особенно не связанные застолья, – наконец, просто место встречи, когда произнесенное и понятное только посвященным «в семь у Феликса» или «вечером у Феликса», решительно не требовало никаких дополнительных разъяснений.
– Знаешь, – сказал Левушка, тряся над своим стаканчиком пустым графином. – Может, я тебе уже рассказывал, но твоя верная подруга однажды сказала про тебя, что скорее у Феликса можно выпросить денег, чем заставить тебя признаться, что ты не прав.
– Ты это к чему? – спросил Давид.
– Так. Ни к чему.
– И черт с ней, – сказал Давид и сухо, и не совсем к месту.
Потом он добавил:
– Вообще-то мы расстались.
– Да? Извини. Я слышал. Прими мои соболезнования.
– Засунь их себе в задницу, – посоветовал Давид.
– Мне казалось… – сказал Левушка и допил последние капли водки. – Нет, правда. Мне всегда казалось, что вы очень подходите друг другу.
– Спасибо. Интересно, кто кому больше?
– Друг другу, – сказал Левушка не очень уверенно.
– Спасибо, – повторил Давид. – И что?
– Ничего, – Левушка пожал плечами.
Потом помолчал и добавил:
– По-моему, ей нужен хороший психоаналитик.
– Ты это о чем?
– Ты ведь знаешь, наверное. Ей теперь нравятся сирые и убогие. Знаешь, такие, у которых пахнут носки и сыплется перхоть в суп.
– Я смотрю, ты много знаешь, – сказал Давид.
– Ничего я не знаю, – ответил Левушка. – Это все знают.
Было видно, что ему страсть как хочется рассказать все о том, что знали все, и он только ждал, чтобы Давид задал ему какой-нибудь подходящий вопрос.
– Это называется материнский инстинкт, если ты еще не знаешь – сказал Давид. – С женщинами это бывает. Иногда они вдруг начинают путать инстинкт продолжения рода с материнским инстинктом. Чаще всего это случается с фригидными дурами, которые испытывают оргазм только когда получают место главного редактора какого-нибудь глянцевого журнала.
Левушка посмотрел на Давида с явной жалостью.
– Фригидная дура, – повторил тот, чувствуя, что его уже понесло. – Когда я ее трахнул, она визжала как резанная и кончала как пулемет. А потом выяснилось, что она только притворялась.
– Как это? – спросил Левушка с явным интересом.
– Вот так, – Давид пытался справиться с поднимающейся откуда-то из живота глухой яростью. – В конце концов, это ее личное дело, с кем ей трахаться, а с кем – нет.
– Конечно, – согласился Левушка.
– Плевать. Пусть делает