вполне найдется место для этого, приклеившегося к поручню фавна, тогда как призрак – это надежное убежище, оберегающее от дурных снов и старых писем, перевязанных бечевкой и заброшенных куда-то на антресоли.
Не стоило спорить, кому от этого лучше, а кому не очень, потому что, как однажды выразился Ру, в разных местах по разному, – тем более что на самом деле ничего особенного в этом мире и не происходило, и произойти не могло, ну, кроме еще одного поворота, еще одной остановки, еще одного мерцающего за стеклом светофора, напоминающих тебе о том, что вымоченный сегодняшним дождем, Ковчег еще не скоро доберется до своей последней цели.
121. Сомнительные размышление в чреве железного кита
Теплый полумрак салона.
Разрисованная синим фломастером спинка сидения.
Вновь на мгновение давшее о себе знать неожиданное чувство благодарности к этому приютившему его теплому замкнутому пространству.
Мир вновь остался за захлопнувшимися дверцами, потек серыми полосами за запотевшими стеклами. Ноев Ковчег, гонимый в неизвестность уже истлевшей надеждой. Ковчег, с палубы которого можно было смотреть только вперед. Прямо по курсу, сэр. Прямо в будущее, Мозес. И это несмотря на то, что само будущее тоже только подразумевалось, только постулировалось, только мерещилось, не давая никакой уверенности, никаких твердых гарантий, никаких обещаний. Но оглянуться – значило обречь себя на судьбу Эвридики, Мозес. Уж, кому, как ни тебе, сынок…
Исторический дождь, между тем, похоже, опять застучал по крыше автобуса.
На запотевшем стекле кто-то оставил след ладони. Словно отпечаток доисторического цветка на сером известняке. Сквозь его неровное очертание можно было рассмотреть, как проплывают мимо обломки прежней жизни, – так же проплывали они когда-то мимо Ковчега, царапая обшивку и вселяя в душу кощунственные сомнения.
Но даже несмотря на это, было приятно вдруг поймать себя на желании просто сидеть, подчинившись неизбежному ходу обстоятельств, – ибо давно уже было понятно, что все совершающееся, совершается помимо тебя, – во всяком случае, сейчас, здесь и с тобой – и при этом, видимо так, как оно и должно было совершаться, потому что, отчего же оно тогда совершается именно так, а не иначе, сэр? – вот аргумент, против которого вряд ли кто мог бы путно возразить.
В переводе на другой язык, это значило, вероятно, что мы –
только реки, смеющиеся над своими берегами и подмывающие основания мостов,
реки, которые иногда начинали течь вспять, приводя в отчаянье живущих на берегу,
реки, крадущиеся под покровом ночи, бесшумно скользящие мимо спящих городов, у которых не было будущего,
что вовсе не избавляло от целой кучи вопросов, ответить на которые не могли ни молодой человек, чей острый локоть он чувствовал через куртку, ни крашеная блондинка с усталым лицом, справа, ни даже сидящая лицом к нему дама средних лет, которая время от времени пристально и строго смотрела на него сквозь фиолетовые стекла очков, – во всех отношениях приличная дама, одетая по случаю Исторического дождя немного более тепло, чем обычно.
Она и в самом деле посматривала на него пристально и строго, словно на провинившегося сына-школьника, который прогулял урок, а может быть, так оно и было, и он, вправду, был этим самым сыном, а дама, в некотором роде, его матерью, и кто бы мог, в самом деле, поручиться за обратное? – то есть, поручиться, конечно, могли бы многие, да только что от этого проку в мире, где нельзя поручиться даже за то, что нельзя поручиться уже ни за что, Мозес?
Как бы там ни было, но ему было приятно думать, что он не ошибся и сидящая напротив дама, конечно же, является его матерью (иначе, с какой стати она стала бы смотреть на него так пристально, то отводя от него взгляд, то вновь возвращая его назад?), а сам он – прогульщик и двоечник, а чернильные пятна на пальцах и подбородке нисколько не свидетельствуют о его прилежании, а только вводят в заблуждение, – впрочем, я ведь сказал думать, а не доказывать, и путать эти две вещи все равно, что путать созвездие Гончих псов с псом, лающим животным (прекрасное, к слову сказать, сравнение, которое не стыдно, пожалуй, и позаимствовать, тем более что все прекрасное, как известно, трудно и дается не всем и не каждому).
В конце концов, это нежелание что-либо доказывать, свидетельствовало только о том, что он ни в коем случае не станет никому навязывать свою точку зрения, а уж тем более остережется ввязываться в спор, предоставив это тем, у кого в графе «специальность» стоит «философ» или «критик», тогда как ему всегда доставляло удовольствие марать эту графу безнравственным почерком – безнравственным в прямом смысле слова, потому что человек без профессии (даже если он неплохо разбирается в светотени, цветовой гамме и проявителях) – это уже что-то из ряда вон, в особенности, когда ему уже за тридцать или около того, и все, чего он в этой жизни достиг, это сомнительная работа пресс-секретаря в каком-то задрипанном футбольном клубе по имени «Цви», о котором шутили, что все, что ему не хватает, так это чугунного мяча. Уж конечно, такого человека нельзя пускать на порог и любая мать, имеющая взрослую дочь, охотно подтвердит это, уж будьте уверены. Не оттого ли и дама напротив смотрела на него так строго и печально, ибо жизненный опыт безошибочно подсказывал ей, что тот, кто сегодня прогуливает школу, может кончить лишь прочерком в графе, да еще странным выражением глаз, дай Бог, чтобы только одним этим, поэтому сейчас же домой, вымой руки и, пожалуйста, не забудь про мыло, а потом немедленно за уроки, что вам там сегодня задали, и прошу тебя быть повнимательнее, не как в прошлый раз, а не то будешь переписывать хоть сто раз, и не сутулься, посмотри, на что похожа тетрадь, а это еще что такое, нет, ты меня доведешь до сумасшедшего дома, если так пойдет дальше, то можешь быть уверен, что ничего хорошего из тебя не выйдет, будешь вечно за другими дерьмо убирать, да не сутулься же, говорю тебе, сядь прямо, – sovoir vivre, спорить с которой было не только бесполезно, но и опасно, он и сейчас не всегда мог взять в толк, чем можно было бы защититься от ее настойчивых домогательств, пожалуй, лучше всего тут подходило бегство, сэр, поскольку все аргументы, которые он знал, рано или поздно повисали в воздухе, пугая его своей бесполезностью (все эти тщательно подобранные и отточенные аргументы), – пожалуй, все-таки бегство, сэр, единственный способ, хотя и довольно постыдный, но кто бы предложил лучшее?
Дождь, между тем, забарабанил по крыше автобуса еще сильнее.
Что же ты скажешь нам, Мозес? Не правда ли?