что хочет.
– Бабы – суки, – сказал Левушка. – Это давно и хорошо всем известно. Чего ты хочешь.
– Ничего.
– Вот именно. А знаешь, что она мне сказала?.. Ты только не сердись.
– Ага, – кивнул Давид. – Значит, ты ее все-таки видел?
– Ну, да, на выставке. Уже давно… Она сказала, что у женщины всегда есть возможность спастись, если она забудет про себя и будет занята только тем, чтобы в доме было чисто, а муж накормлен и напоен… Похоже, ей в последнее время не слишком весело.
– Ну, все, хватит, – Давид сделал рукой какой-то жест, словно пытался отгородиться от всего того, что он не хотел ни видеть, ни слышать.
– Тогда давай возьмем еще, – предложил Левушка.
– Достаточно, – Давид, кажется, уже знал, куда сейчас его понесет, несмотря на все возражения здравого смысла и элементарного самоуважения.
– Дав, – позвал его Левушка. – Эй, ты в порядке?
Так точно, сэр, – отозвался Мозес откуда-то из мглы, в которую медленно заворачивался валящийся в ночь город. – Так точно, сэр. Разве не следует нам всегда быть в порядке, с самого начала и до тех пор, пока нас не позовут, сэр?
– Да, – сказал Давид, отвечая этому голосу. – Думаю, что следует.
– Ты это о чем? – спросил Левушка.
– Так. Не о чем. Пустяки. Не бери себе в голову.
– А я и не беру, – сказал Левушка.
120. Небольшие поправки к закону противоречия
Мандариновая корка шлепнулась на мокрый асфальт, не долетев до мусорного ящика. «Свинья», – сказал Давид, но опасаясь вмешиваться в естественный ход событий, корку поднимать не стал. Дождь между тем кончился так же неожиданно, как и начался. Великий дождь, который будет упомянут во всех «Историях метеорологических феноменов». Светофор вспыхнул и остался за спиной. Отсюда, через зигзаг двух пустых переулков, он вышел к забитой машинами улице и, отогревая в ладони голый мандарин, увидел то, что, собственно, и ожидал увидеть: висевшую над улицей горящую рекламу Нисана и автобусную остановку, которая была на сей раз совершенно пуста.
Что касалось мандарина, то рассматривая его sub specie praksis, с ним следовало поступить просто и решительно, а именно: съесть и забыть. Напротив, мысля диалектически, невольно приходилось отдать должное всей противоречивой сложности их отношений, хотя и недолгих, но, вместе с тем, крайне путанных и уж во всяком случае, не однозначных, одним словом, отношений, так сказать, в точном смысле этого слова, так что в их свете, пожалуй, не было ничего удивительного в том, что он питал к этому мандарину известную слабость, быть может даже в некотором смысле любил его, что, впрочем, не помешало ему содрать с бедняжки оранжевую шкурку, и это в такой вызывающе дождливый денек, когда ничего не стоило подхватить какую-нибудь инфлюэнцию или гонконгский грипп. Про моральную сторону дела и говорить не стоило. С другой стороны, никто бы, наверное, не стал спорить, что оголив бедняжку, он не оставил его на произвол судьбы, а напротив, отогрел, спрятав от холода и ветра в теплой ладони. Однако, – и тут диалектика, наконец, могла развернуться в полную силу, – отогрел, похоже, не столько, потому что любил, сколько потому что хотел съесть.
На крайнем звене убегающей вдаль диалектической цепи, Давид с интересом обнаружил завершающую антитезу – съел, потому что любил.
Диалектические упражнения понадобились, впрочем, только затем, чтобы заставить себя пройти мимо автобусной остановки, сделав вид, что ее просто не существует, чтобы спохватится только тогда, когда было бы уже смешно и недостойно возвращаться назад, – маневр, носящий почетное имя modus vivendi, и предлагающий такой способ ужиться с самим собой, который позволял относительно безболезненно достичь желаемого и в то же время сохранить уважение к самому себе. Отличный способ плыть по жизни уверенно и безболезненно. Не вовремя появившийся автобус, впрочем, превратил этот маневр в ничто.
Перекатывая во рту последнюю дольку (жизнь лишний раз подтвердила свое превосходство над всякой диалектикой), Давид поднялся по ступенькам подкатившего автобуса, хорошо сознавая, что самое трудное искусство на свете заключается в том, чтобы вовремя обмануть самого себя.
Он вошел вслед за каким-то совершенно мокрым человеком, больше похожим на фавна. Всклокоченная борода, приплюснутый утиный нос. Пронзительные колючие глаза. Капли недавнего дождя висели у него в волосах. Он протиснулся назад и встал возле окна, вцепившись в поручень и слегка улыбаясь, словно знал что-то хорошее, того чего не знали остальные.
– Ну и дождь, – сказал, поднимаясь по ступенькам и расплачиваясь с шофером какой-то новый пассажир. – Видели когда-нибудь что-то похожее?
Фавн без выражения посмотрел в его сторону и Давид вдруг понял, что тот совершенно пьян.
Пьяный фавн посреди Города и ночи. История, которая могла бы наверняка понравиться Маэстро и послужить сюжетом для картины, если бы сам Маэстро не лежал уже в земле.
– Я буду играть, – объявил вдруг заплетающимся языком фавн, доставая вдруг откуда-то из-под плаща небольшую вишневую флейту с золотым мундштуком, словно подтверждая подозрение Давида насчет античного происхождения этого пьяного персонажа.
– Я буду играть, – повторил он, цепляясь за поручни и каким-то чудом удерживаясь на ногах. Затем он поднес мундштук к губам и заиграл. К удивлению Давида, фавн играл довольно чисто и при этом – какую-то довольно сложную мелодию, которая вдруг поплыла над головами сидящих, и Давиду вдруг показалось, что она жалуется и спрашивает о чем-то настойчиво и требовательно, а тот, кого она спрашивает, упорно молчит, возможно, потому что он занят или просто не хочет вмешиваться, так что эта мелодия все плыла и плыла, а тот, кого она спрашивала и кому жаловалась, все молчал и молчал. Давиду вдруг стало мерещиться, что то, что он слышал, было вовсе не соло, а дуэт, в котором и эта мелодия, и это молчание занимали свои места, переплетаясь и расплетаясь, дополняя друг друга и кружась друг за другом, становясь чужим эхом и не слыша ничего, кроме собственного голоса, – весь этот невозможный дуэт, где одно было немыслимо без другого и как две капли воды похоже на тот бесконечный разговор между человеком и Небом, который, возможно, один еще делал эту землю более или менее сносной для проживания, а нас – способными к вопрошанию Того, Кто сердито вырывал, но все никак не мог вырвать край своего плаща из наших цепких рук.
Потом мелодия оборвалась. Фавн сник и привалился головой к стеклу, нахохлившись. Похоже, только многолетняя привычка ездить пьяным в общественном транспорте не давала ему упасть. Ну, и запах, Господи, – подумал Давид. Можно было подумать, что он пил это русское изобретение – портвейн с пивом, которое закусывал сушеным кальмаром. Ну, и запашок, ей-богу. Бутылка красного, запитая литром пива. Хорошенькая киска с прозрачными глазами, которой тоже не хватило места в автобусе, брезгливо поморщившись, снова уткнулась в стекло. Хорошенькая киска