с кокардой и улыбался.
– Не может быть, – прошептал Габриэль.
На обратной стороне фотографии, поверх когда-то золотистой виньетки, обрамляющей адрес фотографических дел мастера Вольфа Пекиндера из Вены, шла размашистая надпись, сделанная черными, но уже давно выцветшими чернилами: «Пинхасу Киржнеру от Адольфа Гитлера, художника, в знак искреннего расположения. 28 октября 1911 г. Вена».
– Бог мой, – с изумлением выдохнул Габриэль. – Так это правда?
Он взял фотографию и поднес ее к глазам, после чего перевернул и еще раз перечитал надпись на обороте.
– Бог мой, – повторил он. – Ну, надо же!
В ответ Иезекииль только снисходительно улыбнулся и, забрав из рук Габриэля фотографию, положил ее в пакет, предварительно завернув в целлофан. Потом он спрятал пакет в полиэтиленовый мешок и отнес его в шкаф.
– Не понимаю только, зачем ты хранишь у себя эту дрянь? – спросил Габриэль.
Вернувшись за стол, Иезекииль вновь взял в руки спицы.
– Эта дрянь – единственная фотография моего дедушки, – сказал он.
– Невероятно. Просто невероятно… Это твой дед?
– Ты что, не понял? – спросил Иезекииль.
– Боже мой! – повторил Габриэль. – Вы слышали что-нибудь подобное?… – Он наклонился к Иезекиилю и почти выдохнул: – Да ведь он мог изменить мир. Да нет же, в самом деле. – Он мечтательно зажмурился. – Стоило ему только взять кухонный нож…
Амос пожал плечами.
– Мой дедушка, случалось, выпивал или бегал за кухарками, но он никогда не был убийцей, – сказал Иезекииль.
– Я и не говорю, что он был, – согласился Габриэль. – Но он держал в руках судьбу стольких людей… Подумать только… Слышал, Амос? Всего один хороший удар.
– Мир нельзя изменить с помощью кухонного ножа, – сказал Амос. – Его нельзя изменить вообще.
– Вот именно, – подтвердил Иезекииль. – Если бы он мог его изменить, то, можешь быть уверен, он бы его изменил. – Затем он помолчал немного и добавил, вроде совсем не к месту: – Никогда не следует винить другого в том, что случилось с тобой.
На короткое время за столом воцарилось молчание.
– Ну, это уже слишком, – сказал, наконец, Габриэль.
– Думай, как знаешь, – ответил Иезекииль. – Но это так.
– Шесть миллионов евреев. Шесть миллионов!.. Ты думаешь, что ты говоришь?
Прежде, чем ответить, Иезекииль снял салфетку со спиц и осторожно положил ее на стол. Салфетка была готова. Оставалось только завязать несколько узелков.
– То, что случается с человеком, случается только с ним одним, – твердо произнес он. – С тобой. Со мной. С ним. Всемогущий приходит к каждому, а не ко всем. Или ты думаешь, что Он оставил без внимания хотя бы одну душу?
Над столом вновь повисло молчание.
– Ты слышал? – сказал, наконец, Габриэль, повернувшись к улыбающемуся Амосу.
116. По поводу незапертых дверей
Он вдруг опять поймал этот немного косой, брошенный почти через плечо взгляд, как будто оценивающий – стоит ли вообще начинать этот разговор или лучше пройтись по поводу погоды или очередной выставки, на которую было бы неплохо сходить на следующей неделе.
Потом она спросила:
– Ну и о чем ты думаешь?
– Ни о чем, – ответил Давид.
– Врешь ведь, – она улыбнулась.
– Вру, – сказал Давид, чувствуя злость и удивляясь, что все еще способен произносить такие жалкие фразы, как эта. – Если тебе интересно, то я думаю о тех, на кого ты тоже смотрела так, как смотришь сейчас на меня.
Слава Богу, что он хотя бы сказал это без запинки.
– Это имеет какое-нибудь значение?
– Наверняка, никакого, – сказал Давид и добавил: – Как, впрочем, и все остальное.
Она продолжала смотреть на него, чуть наклонив голову, словно учительница на расшалившегося ученика, который незаметно для себя перешел все дозволенные границы. Потом она сказала:
– У тебя странная способность все портить.
– Увы. Я знаю. Это наследственное.
– А по-моему, благоприобретенное.
– Со стороны видней, – согласился он, чувствуя, что самое время остановиться.
– Знаешь, иногда мне кажется, что ты все время чего-то боишься, – сказала она, явно не желая переводить разговор в область легкого перебрасывания ничего не значащими словами, что, впрочем, случалось с ней не так уж часто. – Как будто тебе кто-то рассказал про меня какие-то ужасы, и ты теперь ждешь, когда они, наконец, полезут наружу.
Совершенная любовь, сэр. Та самая, которая, как известно, не знает страха.
– Не то, чтобы я жду, – Давид уже не знал, куда лучше повернуть этот никому не нужный разговор. – Не то, чтобы, я жду… Но что же делать, если я малодушен, как кролик?
Похоже, со стороны сказанное можно было расценить, как знак его готовности сдаться на милость победителя.
Ложный маневр, сэр. Ловушка, слегка присыпанная сверху землей.
– Значит, все-таки что-то рассказали?
– Никто мне ничего не рассказывал, – он почувствовал вдруг, что его сейчас действительно понесет куда-то не туда. – Просто иногда мне кажется, что мы плаваем с тобой в разных океанах. А это не слишком радует, вот и все.
– Все люди плавают в разных океанах, – сказала она, наконец, перестав есть его взглядом. – Но если захотеть, то из одного океана можно всегда попасть в другой…
– Если захотеть, – повторил Давид.
– Если захотеть, – она произнесла это с вызовом, словно давая ему последний шанс уцепиться за брошенную с корабля веревку.
Вместо того, чтобы воспользоваться этим, он сказал:
– К тому же на свете полно океанов, которые совсем не сообщаются.
Обмен любезностями, больше походивший на акробатические прыжки, когда приходилось прикладывать много сил, чтобы не пролететь мимо трапеции. В конце концов, все, что ему хотелось сейчас, это сказать, что сильнее всего он чувствовал свое одиночество тогда, когда они были вместе.
Чужая жизнь, сэр.
Запертая дверь, ключ от которой, вдобавок, швырнули в море. Можно было потратить на его поиски десять тысяч лет и все равно остаться ни с чем.
Пожалуй, ей следовало бы еще напомнить ему, что каждый человек имеет право навесить на свои двери столько замков, сколько посчитает нужным.
Но вместо этого она сказала совсем другое, – так, словно каким-то чудом вдруг почувствовала его мысли:
– Иногда мне кажется, что тебе мало того, что мы вместе.
Трудно было различить, чего было в этих словах больше – указания на незыблемость разделяющих их границ или приглашения считать эти границы чем-то само собой разумеющимися.
«Похоже» – сказал Мозес, с сочувствием глядя как Давид подбирает нужные слова, – «похоже на этот раз вас опять переиграли, сэр».
– Да, – сказал Давид, чуть помедлив, словно оценивая все последствия сказанного. – Одного этого мне, пожалуй, мало.
– Ну, извини, – она резко поднялась, двумя руками отправляя назад непослушные волосы. – Ничего другого я тебе предложить не могу.
Собственно говоря, это было понятно и так, без всяких объяснений.
117. Филипп Какавека. Фрагмент 42
«Возможно, мы находим себя в этом мире, чтобы обручиться с ненавистью. Она – наша истинная природа и мы живем и дышим только потому, что не устаем ненавидеть. Она – наша надежда. Это значит, что если ее и возможно с чем-нибудь сравнить, так, пожалуй, только с костылем, на который мы опираемся, чтобы не упасть на скользкой тропе, которая все дальше и дальше уводит нас, – куда же она ведет нас,