Анна, поглаживая по голове радостно взвизгивающую дочь. Только Пауль ван Дейк был молчалив и хмур, изредка расслабляясь только тогда, когда Анна поглаживала его руку, лежавшую на её плече. Это всё было даже не подобострастно, но всё-таки немного странно – хотя если Фелипе что-то и чувствовал, то никак это не показывал.
– Наверное, я простудилась, – сказала Белла Одили, когда, после ужина, они наконец поднялись наверх, и, переодевшись в ночную рубашку, подруга снова к ней заглянула. – Есть не хотелось, и вообще как-то…
– Они очень старались, – пожала плечами Одиль.
– Я понимаю. Со своими сеньорами надо ладить, это правильно.
Одиль чуть улыбнулась.
– Пожалуй, что так. И всё-таки, – она уселась на стул и рассеянно одёрнула рукав, – Госпожа ван Страатен была с доном Фелипе гораздо любезнее, чем тогда с тобой.
– Я ещё не взрослая, – возразила Белла, как не сказала бы больше никому. – Одно дело – изображать независимость и гордость при ребенке, и совсем другое – при взрослом мужчине из нашего рода. Тем более наследнике.
– Может быть.
– Я вот волнуюсь, – призналась Белла, задумчиво глядя в зеркало. – Ведь бал же. Платье… Я сначала, тогда, в школе, и не подумала – что это значит, а сейчас думаю: они же не заберут меня до бала? В школе точно не опасно!
– Бал послезавтра, – напомнила Одиль, старательно расчесывая волосы: сейчас они у неё были до лопаток, и слегка завивались на концах. – Может, это что-то вроде семейного совещания. И потом, бал – это сколько, несколько часов? Отпустят, думаю. Или, – она подмигнула, – уговорим!
Поскольку таких слов подруга на ветер не бросала, да и звучало это вполне логично, Белла приободрилась.
– Надеюсь, меня и к тебе отпустят, – сказала она. – Почему бы, в самом деле, и нет?
– В Венеции тоже тихо, – кивнула Одиль. – И потом, если что – мало ли, мы же не знаем пока, что там случилось – ничего, тогда мы у тебя подольше погостим.
Взаимные приглашения были не только уже несколько месяцев как обсуждены во всех деталях, но и одобрены должным образом взрослыми, поэтому Белла до этого момента и не думала, что над этими приятными договоренностями может нависнуть угроза, и сейчас поспешила согласиться.
– Слушай, – сказала вдруг венецианка, – а ты не против, если я у тебя останусь? Кровати тут большие.
Белла была не только не против, а очень даже рада была бы остаться не одной в этом странном доме, где не пойми как к тебе кто относится, но от Одили такое услышать она не ожидала, и повернулась к ней. Венецианка всё ещё расчесывалась, задумчиво, глядя и словно не видя себя в зеркале, и только слегка поблескивал в свете свечи ребис – Белла вдруг заметила, что расчесывалась подруга своим гребнем-талисманом.
– Что-то случилось?
Одиль развернулась к ней, и её бледные глаза были больными.
– Неуютно мне, – негромко сказала Одиль. – В доме налёт старой ненависти. Это логично, но… неприятно.
Белла, которая как раз начала думать, что ненависть здесь не только логичная, но и успевшая за века трансформироваться в скорее неприязнь, причём достаточно приемлемой формы, только дёрнула плечом. С другой стороны, в отличие от неё, Одиль не знала, что такое – когда тебя ненавидят просто по факту рождения, ничего личного.
– Может, и ненавидят, но молчат.
– Отчего, согласись, не легче.
– Считай это данью традиции.
– Но молчат тут не только о традициях, – возразила Одиль, – а ещё о чём-то. У меня от этого виски ломит, Белла.
– У взрослых много своих тайн… – Белла вздохнула, подумала и рассказала всё, что ей сказал Фелипе: уж что-что, а хранить эти тайны от своих она не собиралась, решила она.
Одиль слушала внимательно, иногда отводя глаза, словно рисуя в сторонке себе мысленную картину, но не переспрашивала.
– В своем последнем письме, – сказала она, когда Белла умолкла, – отец попросил меня сразу же ему сообщить, если Рейн будет неспокоен.
Белла сморгнула.
– Это как?
– А я не знаю, – усмехнулась Одиль. – Он не пояснил. К слову о тайнах взрослых.
– Может, тебе Рейн подаст знак?
Одиль чуть прищурилась.
– Белла, Рейн – это река. Реки неспокойны всегда, они текут, это ж не пруд стоячий.
– Рейн ещё твой дед.
– Мистических знаков через ручейки и чаек он тоже не передавал. В общем, не стоит об этом много думать, но меня, воля твоя, раздражает незнание. – Одиль решительно отложила гребень и встала. – Только знаешь что, Белла? Будь осторожна.
– Завтра утром мы уедем же.
– Верно, – сказала Одиль, но так, будто эта мысль была ей неожиданной. – Ладно. Давай спать.
Ей показалось, что она едва закрыла глаза, когда её разбудил стук в дверь. Очень осторожный и тихий стук, и она бы, наверное, и не проснулась, но проснулась Одиль, встала и пошла к двери, и это уже не могло Беллу не разбудить.
В дверях стоял Ксандер с масляной лампой в руках, а за ним виднелся белый подол, и Белла, приглядевшись, с удивлением поняла, что это маленькая Пепе.
– Одильке, ты не знаешь, где Адриано?
– Почему ты спрашиваешь?
– Я пришла положить ему открытку, – к своему изумлению, Белла услышала, как Пепе всхлипывает, – с самолётом, а он, его нет, его украли!
Белла очутилась у двери прежде, чем успела об этом подумать, а уж сон слетел с неё быстрее, чем гаснет задутая свеча.
– Что случилось?
– Адриано пропал, – хмуро пояснил Ксандер, прижимая к себе мелкую племянницу и поглаживая её по голове. – Пепе прибежала ко мне расстроенная, я пошёл проверить, а его и в самом деле нет. Думал, вы знаете…
Одиль резко выдохнула.
– Он от тебя спать пошёл? А о чём вы говорили до того?
Ксандер пожал плечами.
– Особо ни о чём.
– Это важно, Ксандер! – голос Одили прозвучал резко, как редко с ней бывало. – Сам понимаешь!
Ксандер, судя по его лицу, не очень-то понимал, но постарался вспомнить.
– Он рассказал, как вы покатались, – начал он задумчиво. – Спросил, поедем ли мы ещё в город, и что там вечером… есть ли танцы, да. Спросил, в самом деле ли тут иберийцев не любят… Да ни о чём, Одильке, правда!
– Дальше!
– Короче, я сказал, что не любят, но так-то всё нормально, – сказал Ксандер уже с ноткой раздражения, – если с уважением. Понятно, что если ночью, в порт и, я не знаю, иберийские серенады во весь голос, то…
– Так и сказал?
– Как-то так, да. Ну да, так и сказал!
– Проклятье, – это вырвалось у Одили сквозь зубы. – Хорошо, я поняла. Сейчас оденусь, одевайся и ты. Глянь на всякий случай, гитара