почти готова. Легкая и прозрачная, она, казалась, вот-вот разлетится в клочья в грубых руках Иезекииля. – Кроме того, – добавил Иезекииль, – у нее были золотые руки. Она научила меня вязать, штопать и вышивать. Конечно, мне далеко до нее, но кое-что я все-таки умею.
– Не мужское это дело, мне кажется, – заметил Габриэль.
– Зато успокаивает нервы, – возразил Амос.
– Когда началась интифада, я поклялся, что свяжу тысячу салфеток, – сказал Иезекииль. – Тысячу салфеток, чтобы они вопили к Небу, умоляя его защитить нас от палестинских бомб. Вот эта – пятьсот вторая.
– Тысячу салфеток, – засмеялся Габриэль. – Да тут не обойдешься и тысячью танков!
Он посмотрел на Амоса, словно приглашая его посмеяться вместе с ним. Однако лицо Амоса по-прежнему оставалось серьезным.
– При чем здесь танки? – спросил Иезекииль. – Всевышний не придает значения ни танкам, ни самолетам. Но если тысячи салфеток станут денно и нощно вопить к Нему, требуя, чтобы Он услышал Свой народ, то, я думаю, рано или поздно они бы до Него докричались… Что? – спросил он Габриэля, хотя тот сидел молча.
– Ничего, – сказал Габриэль.
– А почему бы и нет? – продолжал Иезекииль, хотя никто ему больше не возражал. – В один прекрасный день Он просто созовет ангелов и скажет им: – Ну, что? Видели вы старого Иезекииля, связавшего тысячу салфеток, которые теперь не дают Мне покоя? Они прожужжали мне все уши об этих грязных террористах, которые ничего не умеют, кроме как швыряться камнями и убивать детей. Пора, наконец, привести этих животных в чувство… В конце концов, – добавил он, приподняв за два края салфетку и рассматривая ее на свет, – если одно и то же несчастье длится из года в год, это значит только то, что никто как следует не молится, чтобы оно не происходило.
Кружевная звезда Давида на салфетке висела над столом в окружении почти прозрачного орнамента из листьев и цветов.
Возможно, точно такая же салфетка лежала много лет назад рядом с тарелкой будущего господина архитектора – изящная салфетка, связанная золотыми руками бабушки Перл.
– Кушайте, кушайте, господин художник, – говорила она, подвигая второю тарелку перлового супа. – Если мужчина ничего не ест, как же он будет работать? А если он не сможет работать, то откуда он возьмет деньги, чтобы прокормить свою семью? Но у вас-то, слава Всевышнему, наверное, пока еще никого нет?
– Нет, – сказал Гитлер. – Я думаю, что мужчине следует обзаводиться семьей только тогда, когда он сам твердо встанет на ноги. Что хорошего в том, если мужчина заведет семью в то время, когда он не в силах прокормить даже самого себя? Если бы я мог, то запретил бы таким людям вступать в брак. Во всяком случае, до тех пор, пока они не сумеют обеспечить и себя, и своих детей.
– Некоторые не умеют этого, даже дожив до седых волос, – проворчала Перл, посмотрев на мужа, который сделал вид, что эти слова относятся не к нему.
– Конечно, трудно обвинять людей, когда они поставлены в такие тяжелые условия, – продолжал Гитлер, умудряясь одновременно и говорить, и есть. – Я сам работал на стройке и знаю, какая это адская работа и сколько за нее платят. Человек не может не то что заработать на семью, но он и себя-то с трудом способен прокормить. Но вот что гораздо хуже, так это то, что этим пользуются чертовы социал-демократы. Если вы читали «Рабочую газету», то вы понимаете, о чем я говорю. Разве не так?
Пинхас, который знал о социал-демократах только то, что социал-демократом был его сосед с последнего этажа, вежливо промолчал.
– На словах-то они, конечно, хотят улучшить жизнь рабочих, но это только одни слова, – продолжал между тем будущий архитектор. – В конце концов, они просто пользуются тяжелым положением рабочих для того, чтобы превратить их в послушное стадо, которым можно легко управлять. Но кто же будет управлять ими, если не они сами, не социал-демократы? Вы понимаете? Они не такие уж простаки, как это может показаться. Нет, совсем не такие. Сначала они говорят, что личность сама по себе это ничто, а потом обожествляют массу люмпенов, и тем самым разрушают здоровый дух нации… И вот что интересно, – добавил он, помолчав. – Среди них очень много евреев.
– А где их мало? – спросила Перл.
– Я хотел сказать, – тут Гитлер покраснел, – что они проводят свою политику.
– Вы не знаете евреев, господин художник, – сказала Перл. – Если еврей не будет проводить свою политику, то кто, скажите, будет принимать его всерьез? Возьмите хотя бы наших соседей. Их фамилия Шуле, но они ведут себя так, словно они родственники нашему императору. Но я-то знаю, что у них в кармане нет ни гроша. А посмотреть, так можно подумать, что они вроде как какие-нибудь Ротшильды. Ходят себе, задрав нос, так что даже противно смотреть.
Она собрала со стола грязную посуду и ушла на кухню.
– И все-таки мне кажется, мы живем в ужасное время, – продолжал Гитлер, допивая чай. – Никому ни до чего нет никакого дела. Возьмите хотя бы сегодняшнюю историю. Я мог бы, конечно, на вас пожаловаться, но что бы это дало? Приехала бы полиция, нас отвели бы в участок, составили бы протокол, а потом надо было бы из месяца в месяц ходить и оббивать пороги, чтобы чего-нибудь добиться. И все это потому, что никто ни за что не хочет отвечать.
Призрак разгневанного управляющего снова замаячил перед глазами Пинхаса.
– Знаете что, господин Гитлер, – сказал он, вновь покосившись на занавеску. – Сделайте мне одолжение. Мне вдруг пришла в голову одна очень хорошая мысль. У моего друга есть поблизости небольшая фотографическая мастерская. Может быть, вы ее даже знаете. Мастерская Вольфа Пекиндера, возле цветочного магазина. Буквально в двух шагах. Что, если бы мы с вами пошли и сфотографировались у него на память? По-моему, это отличная мысль… И при этом – совершенно бесплатно.
– Вы думаете? – неуверенно произнес господин Гитлер, краснея. – Наверное, это не очень удобно. Разве она еще открыта?
– Вольф работает допоздна, – сказал Пинхас. – К тому же, он не возьмет с нас ни крейцера. Смешно было бы упустить такую возможность.
На лице собеседника было написано сомнение.
– В знак окончательного примирения, – добавил Пинхас.
– А разве мы еще не примирились? – спросил Гитлер. – Ну, если уж вы так настаиваете…
В мастерской Вольфа было пусто. Никто не вышел им навстречу, хотя дверной колокольчик прозвенел в полную силу. Усадив молодого человека на бархатный диванчик, возле которого стояла большая раскрашенная пальма из папье-маше, Пинхас нырнул за занавеску. Вольф Пекиндер сидел за столом, погрузившись в раздумья и вперив взгляд в лежавшую перед ним счетную книгу.
– А, это ты, – сказал он, поднимая глаза. – Я почему-то так и думал. Хочешь, я скажу тебе, на сколько мне