публицистики? Критик Е. Сергеев полагает, что публицистике, конечно, следует «присмотреться и прислушаться к непридуманным людям и ситуациям, попытаться постичь то, что кажется «текучим» и «неопределенным», но все же уточняет: «Подобная задача публицистике уже не по «профилю», она скорее для психологической прозы». Критик В. Кардин утверждает, что надо бы покопаться и посмотреть, в кого ныне превращается отрицательный герой. «Никуда очеркистам от него не деться. П р е д с т о и т р а з б и р а т е л ь с т в о (разрядка моя. —
И. В.) не менее серьезнее, чем то, что провел В. Овечкин, открывая Борзова и „борзовщину“…»
«Разбирательство» — это нечто вроде судебного заседания. Что же, публицисты-«следователи» провели свою работу не очень квалифицированно? Или вполне, как говорится, на уровне, и суду, то бишь критике, улик достаточно? Да, новый Борзов не имеет имени, фамилии, за десяток лет публицисты не удосужились «обозвать» его, они конкретику писали, а нужда в имени, похоже, подпирает — публицисты берутся за безадресный очерк или «деловую» прозу, и Владимир Ситников, анализируя «новейшую» продукцию своих коллег, спрашивает: это что же, «возвращение „на круги своя“?» («Литературная Россия», 15 ноября 1985 года).
Хорошо бы с точностью барометра предсказать, хотя бы на ближайшее пятилетие, куда пойдет публицистика. Это может сделать тот, кто возьмется с уверенностью сказать, как пойдет жизнь, а вот она-то имеет свойство не всегда укладываться в планы и предначертания. Одно несомненно — поворот общества к социальной справедливости необратим, следовательно, каждого публициста будет занимать поворот и его героев, положительных и отрицательных, ради которых автор и ходил в разведку под нешуточным огнем. Не только духовным наследникам Борзова предстоит психологическая ломка, но и сельскому трактористу Ивану Ивановичу Н. И думается мне, содержанием перелома должно стать глубокое восприятие сознанием права как обязанности и обязанности как права, то есть каждому д е л а т ь с е б я лицом государственным, Гражданином с большой буквы.
Это — теоретически. А как практически пойдет? Первый, ожидаемый и уже ясно обрисовавшийся, вариант поведения — слова. Громкие покаяния и шумные «мероприятия по преодолению». В многоголосом хоре трудно разобрать интонации, надо вслушиваться и вслушиваться. В чьих покаяниях больше искренности? Когда я пытался классифицировать типы «сопротивляющихся энтузиазму», делил их на «вотчинников», «престижников» и «перегоревших», у меня перед глазами вставали… знакомые. Лично мне знакомые, названные и не названные в моих статьях и очерках. Предсказывать поведение конкретных лиц, как бы хорошо ни знал их, я не берусь, а вот о «типах» сказал бы, что и «вотчинники» и «престижники», если их встряхнуть, хорошим наждачком гласности содрать зазнайство и амбицию, скорее могут пройти психологическую ломку, нежели «перегоревшие». У последних не хватит внутренних, душевных сил — увянувшее трудно возродить в прежнем качестве, — хотя на первый взгляд и кажется, что они-то более других пригодны для нового курса.
Если так понимать «разбирательство», я согласен — работы публицистам хватит надолго. Крайне нужной работы. Перелопачивать же выявленную и обозначенную конкретику с целью обозначения типа предоставим, как говорит Е. Сергеев, психологической прозе. Но все же, мне думается, из всех нужных и важных направлений поиска главным, стержневым будет непосредственный производитель благ — рабочий и крестьянин как решающая сила прогресса общества: она пока еще мало изученный публицистами материк. На это направление и требуется приток молодых исследовательских талантов.
13 декабря 1985 года
Вникая в «духовную сферу» псковской деревни 70—80-х годов и сравнивая с тем, что было на моей памяти, я находил круто падающую кривую во всем, что относится к самодеятельности. Я, разумеется, знал, что явление это не локальное, оно зафиксировано по всей деревенской (и не только деревенской) Руси и объяснена учеными вполне резонно: технический прогресс, урбанизация, миграция и вызванное ею «старение» села. Предмета для спора как будто не было: социально-экономические причины установлены точно. И если бы это была какая-то другая земля, а не моя родная матушка, я вполне удовлетворился бы научным анализом. А тут не мог: болела душа и выгоняла из неведомых своих глубин росток страшного семени — собственной вины. Семя набухало, прорастало, гнало росток и выгнало в дерево — повесть «Крестьянский сын», которую первые же рецензенты нарекли автобиографической. Она автобиографична постольку, поскольку чувство вины, испытываемое героем, есть мое собственное.
Народная жизнь и крестьянские дети — этой «темы» в ученых трактатах я не находил, следовало браться самому, но сулит ли она какие-нибудь объективности или тут одно сплошное «интеллигентское хныканье», я не знал и спросить не у кого. Впрочем, спросить можно было у классиков, ибо кого из них не волновала проблема «отцов и детей», но что-то я не находил у них ничего похожего на аналогию: дети-то к р е с т ь я н с к и е! Наводило на мысль одно обстоятельство: и ко мне и к моим сверстникам, первым деревенским интеллигентам, чувство обеспокоенности приходило на склоне лет. В письмах, в разговорах улавливались сетования и ворчания на то, что вот, мол, довели деревню до ручки — и песен не поют, и игр не играют, — а в наше-то время, э-э, да что там!.. Ворчали пожившие, свету повидавшие и дров на своем веку наломавшие. А виноват был «кто-то». Виновато было «что-то». Только не они, дети крестьянские.
Что же получалось: поколение жизнь прожило, ломало, строило, старое разворотило, а новым — плодами своей созидательной деятельности — недовольно? Это ведь не колесные ободья гнуть: сбил, сколотил — ах, хорошо, оглянулся назад — одни спицы лежат, — это жизнь переделывать, тут заблуждения оборачиваются грехами тяжкими. «Ну а в чем мы заблуждались, ты можешь объяснить?» — спрашивали у меня сверстники. «Хочу найти», — отвечал им. «Ну-ну, ищи, только на нас не сваливай». Я свалил — и получил на орехи. «Ладно, я вам не авторитет, но вот послушайте: „Ложь перед другими не так важна и вредна, как ложь перед собой. Ложь перед другими есть часто невинная игра, удовлетворение тщеславия, ложь же перед собой есть всегда извращение истины, отступление от требований жизни“». — «Ты это кого цитировал? Великого или так себе?» — «Великого строителя духа. Льва Толстого». — «Ну-ну, о мужицких детях говоришь, а графа в свидетели зовешь, неавторитетно, знаешь ли…».
Неавторитетно… Накопленное дедами-практиками — патриархально, мыслителями завещанное — неубедительно. От одного отреклись, другого не постигли. Что осталось? Из чего сложили себя? Должен же быть какой-то «строительный материал», из которого сделан оторвавшийся от одного берега и не приставший к другому, может, надувные шарики, чтобы держали на плаву?
«Духовная сфера» деревни походила на дерево с одной мутовкой. Естественно растущее дерево сбрасывает нижние, отжившие ветви, кустясь новыми; тут же было похоже, что ветви обрубали специально, оставляя одну верхушечную, словно гнали и гнали дерево вверх, в заоблачную высь, чтобы скорее достигло оно солнца — и… ствол начал усыхать.
Ствол — экономика, ветви — самодеятельность, в целом — дерево, народная жизнь. Кто обламывал, обрубал