быстром темпе концентрации богатства в США можно судить по такому факту: в 1860‑х годах верхняя граница крупнейших частных состояний соответствовала 25 миллионам долларов, двадцать лет спустя она поднялась до 100 миллионов, а еще через два десятилетия достигла одного миллиарда. На рубеже XIX–XX веков самый богатый американец был в двенадцать раз состоятельнее самого богатого европейца, которого только можно было найти среди английских аристократов. Представители буржуазного капитала – даже Ротшильды (финансы), Круппы (сталь, машиностроение, оружие) или Бейтсы (британский южноафриканский алмазно-золотой капитал) – не могли соревноваться с самыми богатыми американцами. Уникальные размеры частного богатства в США объясняются в том числе такими факторами, как размеры внутреннего рынка, относительно высокий уровень исходной ситуации в экономике, наличие богатых природных ресурсов и отсутствие политических и правовых препятствий для капиталистического развития. К этим факторам прибавились и синергетические эффекты в промышленной системе. Так, Рокфеллер стал очень богатым человеком только благодаря зарождению американской автомобильной индустрии, которая открыла для него новые, золотые перспективы. Землевладение и аграрное производство не стояли ни за одним из ведущих плутократов США. Так же обстояли дела и в Великобритании, где после 1880 года самые крупные состояния возникали в финансовой сфере, масс-медиа или в торговле алмазами и золотом, а вовсе не благодаря владению огромными земельными угодьями в сельской местности. Однако земельная собственность в городах была очень востребована в качестве капиталовложения[838].
На всем Западе (пожалуй, лишь за исключением России) 1870‑е годы стали периодом зарождения «нового» богатства, внутри которого существовала своя иерархия. Ниже самых крупных капиталистов располагался слой простых миллионеров и полумиллионеров. Одновременно изменился культурный стиль денежной элиты. Представители «старого» богатства начали сетовать на нуворишей. Богатство стало беспечнее и вульгарнее выставляться напоказ, а аристократичность манер обесценивалась имитацией. Но существовало и еще одно изменение. В 1830‑е и 1840‑е годы среди очень богатых людей были представители демократических или даже радикальных политических взглядов. Они существовали как в США при президенте Эндрю Джексоне, так и во Франции периода Июльской монархии, в Англии после избирательной реформы 1832 года и в Германии в преддверии мартовской революции 1848 года. Но к началу 1880‑х годов, если не раньше, возникла классическая форма плутократии эпохи fin de siècle. В лагере политического либерализма произошел раскол. Консервативные и праволиберальные партии практически идентифицировались как защитники интересов богачей. Конечно, не все богатые и супербогатые как в Европе, так и в США были громогласными пропагандистами консервативных ценностей. Однако выражение «плутократ-радикал» теперь звучало бы как оксюморон.
Богатство в Азии
В Азии, как и в США, практически не было крупных состояний со средневековыми истоками, то есть происходивших из смутных времен XVII века. Условия создания частного богатства отличались от ситуации в старой и «новой» Европе. До Маньчжурского завоевания в 1644 году в Китае не существовало поместной наследственной аристократии, крупное землевладение было нетипичным явлением. Не имущество, а скорее образование определяло принадлежность к элите. На государственной службе можно было достичь большого благосостояния, но не феноменального богатства, сохранить его в семье или передать через поколения удавалось редко. Самыми богатыми людьми Китая в эпоху правления династии Цин в XVIII и в начале XIX века были, во-первых, представители высшего маньчжурского дворянства, в частности принцы, которые имели крупные резиденции в Пекине, выстроенные в виде многоступенчатой системы внутренних поместий-дворов[839]. Во-вторых, банкиры из провинции Шаньси и торговцы, обладающие государственными монополиями, например на торговлю солью или на проведение торговых операций в Кантоне. В XIX веке к этой группе присоединились торговцы, выступающие в качестве посредников во внешней торговле в рамках системы договорных портов, так называемые компрадоры. При этом престиж торговцев в обществе был гораздо ниже социального статуса ученых-служащих, менее обеспеченных в материальном плане. Торговцы позволяли себе некоторую роскошь, слывущую среди консервативно настроенных служащих типичной для «выскочек», но при этом старались инвестировать свои деньги в землевладение, в приобретаемые почетные титулы и воспитание сыновей. Крупные состояния, династически приумноженные усилиями нескольких поколений, оставались редкостью. В XIX веке они образовывались скорее среди китайских купцов, откупщиков налогов и владельцев рудников в колониальной Юго-Восточной Азии, например в Батавии, на экономику которой уже с первой половины XVII века оказывали влияние китайские торговцы. В 1880‑х годах семья Хоу, чей предок приехал сюда из Китая в XVIII столетии, принадлежала к самым крупным землевладельцам в Батавии и за ее пределами и жила в одном из лучших мест города[840]. Богатство в Китае скорее скрывали, в том числе чтобы не вызвать недовольство вышестоящих властей. Строительство господских домов – самое явное вложение европейской аристократии и ее американских подражателей – практически не играло роли среди китайских богачей. Быть богатым не являлось идеалом общества в Китае эпохи поздней империи Цин. К этому следует добавить, что хотя маньчжурская императорская семья и проживала в самом большом дворцовом ансамбле мира, ее богатство распределялось среди нескольких тысяч членов семейных кланов и родственных линий династии, а не находилось в руках узкого семейного круга, в который входило до двадцати человек.
В Японии, несмотря на совершенно иную структуру общества, ситуация в итоге оказалась схожей. Обладавшие аристократическими привилегиями, строго отделенные от простонародья самураи редко бывали богаты в европейском смысле этого слова. Они обычно жили на патримониальную пенсию от своего феодала – дайме, который единственный имел право устанавливать и взимать налоги на подвластной ему территории. В дополнение к этому самураи получали небольшие жалованья за выполнение административных функций. Объективное обеднение многих самураев и в еще большей степени их субъективное ощущение собственной бедности служило источником недовольства «старым порядком» эпохи Эдо, которое в середине 1860‑х годов нашло политическое выражение в Реставрации Мэйдзи[841]. При этом эпоха Эдо до последнего оставалась эпохой демонстративного потребления, которое было чуждо скорее скупому Китаю. Применив специфический японский вариант «королевского механизма», как его проанализировал Норберт Элиас применительно к французскому двору времен короля-солнце Людовика XIV, сёгуны из рода Токугава – фактические властители Японии эпохи раннего Нового времени – приручили подчиненных им территориальных князей, обязав их регулярно находиться при сёгунском дворе в Эдо (современный Токио). Эдо служил гигантской сценой, на которой князья со своими свитами состязались друг с другом в блеске и расточительстве: постройки, праздники, подарки, наложницы… Свите нельзя было позорить своего господина, и все ее члены были вынуждены идти на соответствующие траты. Даже экономные князья, умевшие реально оценивать финансовые возможности своей территории, оказывались на грани разорения, захваченные этой неумолимой динамикой соревнования в роскоши между придворными. После того как выплачивались пенсии самураям и были покрыты текущие расходы на содержание двора, в