Здесь стоит сказать о двух из них. Во-первых, во время Первой мировой войны решающим преимуществом противников центральных стран[825] стала возможность мобилизации мощных аграрных ресурсов Северной Америки и Австралии[826]. Из-за отсутствия способности к реалистичной оценке мировой политики германское руководство не обратило должного внимания на этот фундаментальный фактор.
Во-вторых, во многих странах сельское хозяйство оказалось центральной ареной политических столкновений. Это, как в течение долгого времени утверждалось по отношению к Германии, лишь отчасти обусловлено инертностью авторитарных аристократических элит. Проблемная ситуация оказалась, по сути, аналогичной и в таких странах, как США или Нидерланды, где подобных структур элиты не существовало или они были лишь слабо выраженными. Не позднее середины XIX века интенсификация и экстенсификация сельского хозяйства по обе стороны Атлантики (в царской России с некоторой задержкой, после отмены крепостного права в 1861 году) привели к подъему аграрного капитализма, который использовал наемный труд и был в значительной мере ориентирован на экспорт. Кризис мировой аграрной хозяйственной деятельности, который начался в 1873 году и продлился два десятилетия, нашел свое отражение в диспропорции между падающими ценами на сельскохозяйственную продукцию и мало снижающимся или даже растущим уровнем зарплат сельскохозяйственных работников, ориентиром для которых служил уровень городских заработков. В этой ситуации крупные аграрные предприятия зачастую были менее жизнеспособны, чем мелкие производственные единицы, в которых работали в основном члены семьи. С уменьшением доходов аграрии все громче провозглашали свои интересы в рамках соответствующих политических систем, требуя в первую очередь введения протекционистских тарифов на импорт сельскохозяйственной продукции. Особенно успешно они действовали в Германской империи, менее эффективно – в Великобритании или США. Очевидное присутствие сельскохозяйственных вопросов в общественных дебатах и мотивов, романтизирующих сельское хозяйство, в культурном самосознании завуалировало тот факт, что фактическое влияние сельскохозяйственного сектора постепенно уменьшалось в ряде растущих экономик Запада[827]. В других местах, где аграрный капитализм не развился и где политические интересы сектора представляли не крестьянские хозяйственники или крупные аграрные производители, а лишь городские землевладельцы, взимающие арендную плату и далекие от происходящего в деревнях, сельскохозяйственные проблемы практически не замечались. Так обстояло дело в Османской империи и в Японии. Наиболее удивительным было молчание самой крупной крестьянской общины в мире – в Китае. Поразительно, что даже в ходе общих дискуссий о реформах, которые начались в 1864 году после завершения Тайпинского восстания и усилились после окончания Китайско-японской войны 1894–1895 годов, вопросы крестьянства и сельского хозяйства не поднимались и не обсуждались. Участники общественных прений в Китае оставались слепы к одной из наиболее острых проблем страны.
8. Бедность и богатство
Бедность и новое время
Несмотря на утопии о стране изобилия, существующие во многих цивилизациях, до XIX века никто не сомневался в том, что бедность является частью естественного и установленного Богом порядка. Еще классическая политэкономия от Томаса Роберта Мальтуса до Джона Стюарта Милля, настроенная в целом пессимистически, не считала современный ей капитализм способным на значительное повышение производительности труда. Так же как, согласно этому учению, социальный подъем бедных был возможен только в результате индивидуальных усилий. Наряду с этим направлением существовал и более оптимистичный взгляд, согласно которому бедность не была очевидной данностью и имелись возможности ее устранения. У истоков этого учения стояли два мыслителя эпохи позднего Просвещения: Томас Пэйн и маркиз де Кондорсе. В 1790‑х годах, независимо друг от друга они высказывают идею о том, что в современную эпоху бедность представляет собой неприемлемое явление. Необходимо не смягчать ее последствия благотворительностью, а устранять бедность как таковую при помощи перераспределения и развития производительных сил. По их мнению, следует оказывать необходимую помощь и тем людям, которые не в состоянии помочь себе сами. Со времен Пэйна и Кондорсе, этих революционеров, один из которых был своей революцией забыт, а другой своей – уничтожен, бедность в западном мире заклеймена позором[828].
Взаимоотношения между бедностью и голодом тесны, но не находятся в обоюдной зависимости. Даже если у бедных нет практически ничего, то последнее, что у них остается, это столько пищи, сколько необходимо для выживания. Не все бедные голодают, и не все голодающие бедны. Бедность – это более широкое понятие. Общества формулируют свои собственные представления о бедных, небедные их обсуждают и делают получателями своей благотворительности. По сравнению с развитыми индустриальными обществами все домодерные общества любого цивилизационного типа бедны. Но даже экономические тенденции Нового времени не устранили бедность; по этой причине не следует слишком самонадеянно возносить достижения модерности. Даже в ситуации раннего XXI века в Африке и Азии продолжают существовать голод и голодные бунты, а каждый шестой человек на Земле страдает от недоедания. Повышение производительных сил в XIX веке, то есть повышение сельскохозяйственной эффективности и освоение дешевых ископаемых источников энергии, как правило, не сопровождалось выравниванием уровня материальной жизни. Бедность и богатство являются относительными понятиями как внутри отдельно взятого общества, так и между различными социальными формациями. Одно общество, например английское середины XIX века, в целом может стать богаче. Но если при этом различия в доходах, возможностях потребления и доступа к образованию между высшим и низшим социальными слоями скорее увеличиваются, чем уменьшаются, то относительная бедность станет заметнее, чем раньше. Если тенденции в распределении доходов непросто установить даже в отношении Западной Европы, по которой доступны довольно хорошие данные, то гораздо сложнее сделать это в отношении всего остального мира. «Оптимисты» и «пессимисты» уже давно непримиримо враждуют между собой. Многое подтверждает мнение, что по крайней мере в Англии и Франции разрыв в уровнях дохода и владения имуществом в обществе значительно увеличился примерно после 1740 года и только спустя одно столетие он снова постепенно уменьшился. Именно в это время образовалась пропасть между крупной буржуазией, с одной стороны, и трудящимися классами, с другой. Последняя треть XIX столетия во многих странах оказалась новой эпохой сокращающихся различий. Это также согласуется с простым теоретическим доводом, что процессы «высокой индустриализации» опирались на увеличившийся спрос среди широких масс населения, а не на недопотребление пролетариата[829]. Это, впрочем, не означало, что богатые стали беднее.
Богатые и сверхбогатые
Богатые не были застрахованы от болезней и бедствий. Они лучше питались, жили и одевались, не занимались физическим трудом, могли относительно легко путешествовать и имели беспрепятственный доступ к высокоразвитой культуре. Они жили в мире роскоши и определяли своим поведением в обществе образцы и нормы потребительской культуры. Капиталистический процесс позволил повсюду в Европе, Северной Америке, Южной Африке создать настолько крупные состояния, какие в предыдущие эпохи можно было аккумулировать, только обладая политической и военной властью и лишь в редких