абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем из тумана в туман.
Андрей Белый, «Петербург»
«Пришли иные времена, взошли другие имена…» — писал наш современник поэт Евгений Евтушенко. Санкт-Петербург стал Ленинградом. Вместе с «придворными черными каретами с ярко-красными фонарями» ушли в небытие страхи перед имперской мощью великого города, а вместе с ними рассеялся призрак «медноглавой громады», преследующей несчастных интеллигентов в их нелучшие часы. Медный всадник стал тем, чем он на самом деле был всегда — самым блистательным монументом из созданных человеческим гением. Фантастические призраки «придворных черных карет» заместились вполне реальными «черными Марусями», под шинами которых «безвинная корчилась Русь». «Ленинград! Я еще не хочу умирать…» — вырвался стон у великого поэта, вскоре погибшего «под кровавыми сапогами» сталинских палачей на грязном пересыльном пункте Дальстроя. А потом опять «пришли иные времена» — страшная война. Ленинградские дистрофики с почерневшими от голода лицами и заледенелые трупы ленинградцев на набережной Невы у Медного всадника стали новыми символами мук человеческих, а написанная в блокадном городе Ленинградская симфония — вестником Великой победы над фашизмом…
Пришли, однако, иные времена… Ленинград снова стал Санкт-Петербургом, и зыбкая, сюрреалистичная история города с этим странноватым названием продолжается… Основатель христианства и первый Римский папа Святой апостол Петр, именем которого назван город, вместе с апостолом Павлом запечатлен в названии Петропавловского собора — главной усыпальнице российского прошлого… А истинный основатель города, «простерши руку в вышине», по-прежнему и неизменно «Россию поднимает на дыбы» перед гигантским Исаакиевским собором, и туристы со всего мира толпятся вокруг «медноглавой громады»…
Мистика старого имперского Петербурга давно исчезла, но болезненно притягательная, фантастическая красота его колоннад, шпилей, куполов, садов, решеток, бесчисленных мостов и вод в граните отнюдь не померкла, а, напротив, предстала во всем блеске, усиленном иррациональной современной подсветкой. Туристы, приезжающие посмотреть на чудо петербургских дворцовых ансамблей и роскошных парков в сезон белых ночей не знают, однако, что истинный Петербург можно познать только осенью, на исходе листопада под мелким петербургским дождем, искажающим перспективу и превращающим городские пейзажи в живые расплывающиеся импрессионистские картины. Прекрасные, призрачные, трогательные и влекущие живые картины с загадочными женщинами — томящими, смутными видениями… Вот в наступающей темноте, под клочковатыми черными тучами, по пустынной огромной площади с подсвеченной, блистающей и распадающейся под дождем громадой Исаакиевского собора идет стройная молодая женщина под цветным зонтиком. Косые струи дождя отражают, размывают свет фонарей и причудливо расцвечивают ее фигуру… И внезапно ты понимаешь, что это идет Она — петербургская Незнакомка из поэмы Александра Блока, идет, как сто лет назад, в вечности — «и каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне». Да, да, конечно, — «дыша духами и туманами… всегда без спутников, одна…», всегда под этим бесконечным невским дождем…
* * *
В августе 1991 года мы с Ароном были на конференции по теории кодирования в курортном городе Гагра на берегу Черного моря. Оргкомитет конференции старался разбавить сухую математическую сущность этого мероприятия влажной субтропической экзотичностью места его проведения. Место здесь фантастически красивое — узкая полоска субтропического парка между горным хребтом и морем. Всё протекало замечательно, но рано утром 19 августа в номере гостиницы раздался звонок нашего доброго приятеля из местных грузин. «Включите телевизор», — сказал он. Я пытался отговориться — мол, мы еще не вполне проснулись и, вообще, зачем телевизор… Тогда наш друг сказал, что президент страны снят и власть в Москве захватила группировка во главе с вице-президентом. В созданный путчистами Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) вошли председатель Совета Министров, председатель КГБ, министр обороны и министр внутренних дел, а в Москву, Ленинград и другие крупные города страны вводятся войска. Больше никаких подробностей он не знал, и я немедленно включил телевизор. По всем каналам передавали заявление ГКЧП о введении в стране чрезвычайного положения. Ничтожный глава комитета с трясущимися руками сетовал на тлетворное влияние Запада — выезжающие за границу советские люди, дорвавшись до импортных шмоток, позорят советский общественный строй. Закрыть и не пущать! А потом по всем каналам стали передавать балет Чайковского «Лебединое озеро», но и без балета была ясна общая направленность путча. Мы с Ароном позвонили в местное отделение «Аэрофлота» с просьбой переоформить наши билеты в Ленинград на сегодняшний день, но билетов ни на сегодня, ни на ближайшие дни не было. Позвонили приятелю с просьбой помочь нам уехать. Он перезвонил через полчаса и сказал, что может достать два плацкартных билета на сегодняшний поезд Сухуми-Ленинград. Мы с Ароном переглянулись и согласились — оставаться здесь в создавшейся обстановке было невыносимо…
В поезде на протяжении двух суток мы не имели никакой информации о событиях в Москве и Ленинграде — приемника у нас не было, а поездное радио не работало. Стоя у окна в коридоре, мы потихоньку обсуждали ситуацию, и картины одна другой мрачнее рисовались нам: этот путч не может быть неуспешным, ибо нет в стране таких сил, которые могли бы противостоять совместным действиям правительства, армии, КГБ и милиции, а если это так, то страна возвращается к коммунистической диктатуре, железный занавес снова опускается, чтобы возродить и оградить от остального мира гигантский советский концлагерь. Нам представлялось, что лидеры реформ — Борис Ельцин в Москве и Анатолий Собчак в Ленинграде — уже арестованы, а может быть, расстреляны. На каждой станции мы приставали к первым попавшимся прохожим и станционным служащим с одним-единственным вопросом: «Что в Москве?» Нас потрясла индифферентность народа к происходящему — большинство вообще не знало, что в Москве что-либо происходит, а немногие знавшие отвечали невнятно и незаинтересованно. Народ, превращенный десятилетиями тоталитарного режима в стадо манкуртов, абсолютно не интересовался своим будущим — это убеждало нас в правильности наших горьких предчувствий. «О заграничных поездках можно забыть», — мрачно констатировал Арон. Я с наигранным оптимизмом пытался успокоить его — всё, мол, в мире относительно и временно, и Совок тоже не может быть вечным, но Арон сказал: «Мы с Наташей уже никогда не увидим свою дочь… просто не доживем до того времени, когда кончится это невечное». В его словах было столько горечи…
Мы приехали в Ленинград 21 августа в самом мрачном настроении в ожидании самого худшего. Не исключали обыска и задержания прямо по приезде… На перроне вокзала оказался человек с раскрытой газетой «Вечерний Ленинград» в руках. Подскочив к нему и бестактно заглянув через его плечо, мы увидели на первой полосе огромный заголовок «Янаева — к суду!»
У