внезапно предоставленной ей возможностью подать заявление на выезд в государство Израиль на постоянное жительство. Тезис второй: она не сомневается, что скоро получит разрешение, поскольку «у них нет абсолютно никаких формальных оснований отказать лично ей». Тезис третий: в Израиле у нее будет возможность немедленно добиться вызова остальных членов семьи, в том числе путем протестного обращения к известным сенаторам американского Конгресса. И тезис четвертый, как она сказала, самый главный: ее самостоятельный отъезд, учитывая папину ситуацию, является единственной возможностью сдвинуть с мертвой точки проблему эмиграции всей семьи, проблему будущего для Даника и т. д. Этот меморандум девушки вызвал семейную бурю. Арон разругал ее за безответственность и сказал, что отпустит девочку одну в чужую страну только через свой собственный труп. Наташа нервно расспрашивала дочь, как та видит свою жизнь в Израиле без семьи. Аля отвечала, что не пропадет — у нее уже есть там друзья по Ленинграду, что ей обещали помочь поступить на факультет общественных наук Бар-Иланского университета и даже получить там стипендию. «Да к тому же, — добавила она, — вас вскоре отпустят ко мне». Даник восхищенно смотрел на сестру и произнес только одно слово: «Круто!» Когда семейная перепалка закончилась и все отправились спать, Наташа пришла к Але, обняла ее, расплакалась и сказала: «Я знала, что таким будет твое решение, я горжусь тобой!» Потом постепенно все свыклись с тем, что Аля уедет одна.
Родители Али знали, что она тяготится всё больше и больше тем, что происходит в стране. После института Аля была распределена воспитателем в начальную школу для детей с ментальными проблемами. Она скоро поняла, что не любит свою работу, но главное — ее ужасно угнетала совковая казенщина и в преподавании, и в отношениях в коллективе. Она едва не сорвалась однажды по совершенно пустому и глупому поводу. В тот раз за ней после работы зашел приятель, одетый совсем не по-советски с точки зрения немолодого, зацикленного на пресловутой «советской скромности» учительского коллектива. На следующий день директриса пригласила Алю в свой кабинет, показала ей план работы на следующую четверть, а потом неожиданно сказала: «Хотела задать вам, Алина Ароновна, один интимный вопрос, связанный с вашим вчерашним другом, уж простите… Меня, как старого партийца, интересуют, конечно, настроения современной молодежи…» Она замолчала, как бы ожидая согласия на интимную беседу, и Аля, напрягшись, ответила: «Конечно, Вера Сергеевна, задавайте…» И тогда директриса произнесла нечто совершенно немыслимое, никакому рациональному мышлению недоступное, но, разумеется, из совкового репертуара: «Могли бы вы, Алина Ароновна, отдаться мужчине, не признающему диктатуру пролетариата?» Вопрос был настолько невероятным, что Аля на мгновение потеряла дар речи. Потом подумала, что это шутка, но лицо начальницы было не просто серьезным — оно было ответственно серьезным. Оправившись от шока, Аля вдруг ощутила, как боится эту старую партийную суку, для которой диктатура пролетариата, по-видимому, важнее всех человеческих чувств. Этот страх был вбит в поколения советских людей, и Аля почти автоматически поспешно ответила: «Конечно, нет, Вера Сергеевна…» Она потом рассказала об этом родителям — они посмеялись: «Можно себе представить, как эта рептилия проверяет перед каждым разом, не изменил ли ее мужик своих взглядов на диктатуру пролетариата». Но на Алю этот нелепый эпизод оказал совершенно неадекватное удручающее воздействие — она теперь презирала в себе тот непонятно откуда взявшийся страх. «Почему я не ответила ей достойно, почему не нашла правильные слова, чтобы поставить на место наглую окаменелую идиотку? Неужели этот страх поселился во мне навсегда? Бежать, бежать…» Ей разрешили выезд без задержки; были сборы, бесконечные обсуждения, что взять и чего не брать ни в коем случае, прощания, слезы, просьбы, обещания и проводы в аэропорту «Пулково» на рейс Ленинград-Вена. Арон категорически запретил мне ехать в аэропорт: «Там всех провожающих фиксируют, фотографируют и потом посылают информацию на работу. Тебе это абсолютно ни к чему…» Я согласился, что ни к чему: «Ты, Арон, кажется, начал понимать природу Совка, и меня это радует».
Для Арона и Наташи с отъездом дочери настали нелегкие времена. Арон не стал дожидаться доносов, а сам пошел в партком института и чистосердечно донес на самого себя, что его дочь уехала в государство Израиль. Партком по достоинству оценил «честный поступок» Арона и тут же учредил общее собрание коммунистов факультета для обсуждения «персонального дела коммуниста A. M. Кацеленбойгена».
У меня сохранилось подробное описание этого собрания, сделанное по рассказам очевидцев. Я собрался было досконально воспроизвести его здесь для потомков, начав эпически: «Собрание началось…» Но вдруг мне стало ужасно противно делать это, да и читателям, подумал я, уже, наверное, опостылело вникать в подобный совковый бред. Знаю по себе: когда пытался из любопытства читать протоколы средневековой инквизиции, то очень скоро уставал от этого идиотского занудства. В русском языке есть замечательное слово «мракобесие» — выразительное, емкое, бьющее наотмашь. Бывает мракобесие религиозное и бывает мракобесие атеистическое. Совковое мракобесие объединяло в себе и то, и другое под крышей «единственно правильного» мракобесного учения, сдобренного патриотическим пафосом, заостренным на любовь к вождю. Испытывая отвращение, исключительно для цельности картины, приведу тем не менее максимально сжатое изложение того собрания.
Итак, собрание началось с выступления секретаря парткома факультета — доцента и кандидата наук, к слову сказать. Он объяснил коммунистам, что дочь профессора А. М. Кацеленбойгена, предав родину, уехала в государство Израиль, которое, как известно, является «центром мирового сионизма, оплотом еврейского буржуазного национализма и агентурой американского империализма». Секретарь подчеркнул, что задача парторганизации — перекрыть все пути проникновения ползучей сионистской заразы в наши ряды. Затем было предоставлено слово «виновнику торжества». Арон очень кратко сказал примерно следующее: его дочь — взрослый самостоятельный человек; это исключительно ее выбор, на который он как отец повлиять никак не мог; ее отъезд вызван чисто личными причинами и не имеет никакого отношения к сионизму. На заданный из зала вопрос, осуждает ли он поступок дочери, обвиняемый повторил, что это не его выбор, и не имеет никакого значения, осуждает он этот не свой выбор или нет. Арон отказался осудить дочь, как того требовал от него зал, и ограничился тем, что «огорчен отъездом дочери». Выступавшие после него подчеркивали, что коммунист A. M. Кацеленбойген не осознал чудовищности предательского поступка своей дочери, которой советский народ дал образование и работу по специальности, и требовали исключить его из партии. Еще все единодушно просили администрацию уволить профессора из института: «Человек, не сумевший воспитать свою дочь честным гражданином нашей социалистической Родины, не может быть допущен к воспитанию молодежи». Особенно сильное впечатление произвело выступление доцента Рабиновича.