в зеленогорском ресторане всё было иначе благодаря Аделине. Конечно, поначалу нас не впустили. Массивный вышибала сказал, что «местов нету», хотя через стекло дверей мы видели, что зал полупустой — как обычно места держали для блатных. Аделина объяснила стражу, что если он немедленно не позовет администратора, то будет иметь дело с… Здесь она сделала такое лицо, из которого охранитель сам додумал, с кем он будет иметь дело, и в его глазах, до того бесчувственно глядевших вдаль поверх наших голов, появились признаки мыслительного процесса. Он просунул голову между створками дверей и позвал кого-то. Вскоре вышел представительный мужчина с осмысленным выражением лица. Аделина отвела его в сторону, показала какую-то бумажку и что-то тихо сказала, кивнув в мою сторону. Мужчина с любопытством взглянул на меня и широким жестом пригласил в ресторан, где нам тут же дали отдельный столик в тихом углу. «Что ты ему сказала?» — сгорая от любопытства, спросил я. Аделина, оглядевшись, тихо объяснила: «Ничего особенного, не бери в голову… Я сказала, что разрабатываю тебя как американского шпиона по заданию госбезопасности… И что мне нужен уединенный столик без прослушки. Администратор понял, что я гэбэшная проститутка и… — сам видишь результат».
Тот вечер запомнился надолго… Хорошего коньяка не оказалось и пришлось пить водку — правда, холодную и под приличные закуски. Я попытался выложить все накопившиеся претензии — про поэтов, с которыми она мне «подло изменила», про невнимание к моим семейным делам, про американское замужество и много еще чего… Но Аделина предложила не заниматься взаимными претензиями, которых, как она сказала, у нее не меньше, чем у меня. Я собрался было возразить, но тут Аделина буквально обезоружила меня ключевой фразой того вечера: «Я хочу иметь последнее любовное свидание на родине с тобой… Вникни, милый друг, — последнее и только с тобой… Разве это не перекрывает все мои прегрешения перед тобой?» Я сломленно проговорил, что, мол, конечно, горжусь почетной ролью последнего из могикан, но сомневаюсь в истинности этой роли при наличии мужа и тому подобного… Она вспыхнула: «Оставь, Игорь, насчет мужа — это вообще не по теме», а потом сентиментально добавила: «Неужели ты, Уваров, так и не понял, что на родине я любила по-настоящему только тебя, а все остальные были из разряда временных увлечений или вынужденных посадок?» Остаток того вечера в ресторане прошел после этих слов Аделины замечательно. Мы танцевали танго, вспоминали счастливые дни на Колыме, она рассказывала о своих планах в Америке: «Устроюсь там, перетащу маму… Отец, как ты знаешь, скончался в этом году». Я спросил о Достоевском. Аделина сказала, что практически закончила рукопись исследования дневников писателя: «Теперь надо переслать ее на Запад, а в Америке я сразу же представлю работу, как диссертацию, в Йеле. Там интересуются такими исследованиями — я уже списалась с ними».
В гостиницу мы заявились в полночь. Это была единственная в Ленинграде и окрестностях гостиница, где можно было снять номер людям с ленинградской пропиской в паспорте, да еще не состоящим в законном браке. Сделать это было нелегко — спрос непомерный, но Аделина сделала… Девица на приеме забрала паспорта и, профессионально оглядев нас, сказала деловито, с пониманием: «Могу предложить комнату с душем, но там кровать только полуторная… Устроит вас?» Нас полуторная кровать — это странно-нелепое изделие советского мебельпрома — вполне устроила…
Утром, был воскресный день, Аделина захотела заехать ко мне домой. «Это еще зачем?» — удивился я. Она ответила: «Хочу посмотреть твоего сына. На память… Может быть, увижу его через много лет уже взрослым человеком». Витя встретил нас радостно, бросился мне на шею с криком: «Ура, Игорь пришел! Поедем на футбол, ты обещал…» К Аделине Витя отнесся с интересом — видно было, что красивая женщина ему нравится. Когда мы отпустили няню, Аделина вдруг спросила, обращаясь к нам обоим: «Угостите даму кофе?» Витя вопросительно уставился на меня. «Да, конечно, сейчас пойду приготовлю», — поспешно ответил я. «Нет, нет… Я сама приготовлю, а Витя мне поможет, — не правда ли, Виктор?» Витя, не спускавший восхищенного взгляда с Аделины, согласно кивнул, и они ушли на кухню. В дверях Аделина сделала мне знак — мол, не мешай нам. Я остался в столовой, но невольно прислушивался к разговору на кухне. Аделина о чем-то расспрашивала Витю, он негромко отвечал. Вдруг она спросила громче, чем прежде: «Твой папа сам готовит тебе завтрак?» Я похолодел, представив самый худший из возможных ответов… Наступила тревожная тишина, потом звук передвигаемой посуды, и, наконец, Витя ответил, тоже громче, чем прежде: «Мне готовит няня… Мой папа ученый, у него нет времени готовить на кухне». Я замер в ожидании продолжения… Аделина снова спросила: «А уроки папа помогает тебе делать?» Вновь наступившая пауза перед Витиным ответом была решающей в моей судьбе. Он, видимо, сам волновался и произнес ее с легким заиканием: «Мой п-п-апочка всегда мне п-помогает». Это была победа — Аделина помогла сделать то, о чем я мечтал с первой встречи с сыном. Я бросился в ванную, чтобы скрыть свое потрясение от этого простого слова «папочка», смыл с лица холодной водой тревожные и всё еще непривычные для меня знаки запоздалой сентиментальности… Завтра же съезжу на могилу Кати — она должна знать, что у ее сына теперь есть подлинный папа.
Так прошло «прощание по-настоящему» с моей Аделиной. Ко всему незабываемому, что было у меня с ней, добавился этот самый незабываемый штрих с Витей. «Если и есть какая-либо замена любви, то только память о ней». У меня оставалась память, мы попрощались навсегда, и казалось, что это так и только так…
Третьей уехала в Израиль Аля. Так получилось, что из всех официальных вызовов из Израиля для семьи Кацеленбойген, до их квартиры дошел один-единственный на имя Али. Было ли это издевательской уловкой компетентных органов или их случайным недосмотром по халатности, никто никогда не узнает, но именно так повернулось колесо судьбы. Арон в сердцах хотел выбросить документ в помойное ведро, но… Аля воспротивилась этому. Она внимательно вгляделась в красиво оформленный документ со всевозможными печатями, сказала, что выбросить его всегда успеется, и ушла в свою комнату. На следующий день, за ужином, Аля с этим документом в руках произнесла перед семьей историческую и судьбоносную речь, о которой мне потом много рассказывали со смесью горечи и гордости ее родители. Смысл этой, к сожалению, полностью утерянной речи можно передать следующими краткими тезисами. Тезис первый: она, Аля Кацеленбойген, приняла твердое решение воспользоваться