о внедрении». По его звонку входит секретарша с блокнотом в руках, готовится записать распоряжение начальника. Гуревич, однако, резко встает и со свойственной сионистам наглостью заявляет: «Моя диссертация не нуждается в дополнительных отзывах и справках. Я не желаю участвовать в этом спектакле, превращенном вашими сотрудниками в травлю. Поэтому не утруждайте себя — я только под конвоем появлюсь в этих стенах».
Четвертый акт, возможно, и не нужен, но в жизни он был разыгран Бэллой и мной тем вечером на кухне квартиры Иосифа Михайловича. «Что вы собираетесь делать?» — спросил я у нее.
— Валеру пригласили на третье слушание дела, но он отказался ехать.
— Они приняли решение без него?
— Они пригласили вместо Валеры Артура Олеговича, поскольку он является сейчас председателем Ученого совета. Никто не знает, о чем с ним говорили, но он сказал, что диссертацию Валеры окончательно отклонили.
— Артур пытался отстоять своего коллегу?
— Не знаю… Похоже, он получил мощный втык за потворство подобным диссертантам, вплоть до угрозы прекращения деятельности Совета. Думаю, что Артуру не дали рта открыть. С ним поступили так же, как они хотели поступить с Валерой.
— Что вы собираетесь делать, если не секрет?
— Какой там секрет, Игорь… Валера увольняется с предприятия, и мы сразу же подаем на выезд в Израиль. Валере, конечно, откажут, но он морально готов стать безработным отказником. Я надеюсь сохранить работу в конторе Иосифа Михайловича. Слава богу, работа не секретная. Перебьемся, пока не разрешат выезд…
— Может быть, не следует так торопиться? Не сомневаюсь, что Валеру возьмут в Институт математики — там же не такие идиоты, как в нашем ведомстве.
— Всю жизнь искать место, где нет идиотов-антисемитов, ты знаешь, как-то утомительно… Валера чувствует себя в этой стране человеком второго сорта, не верит, что здесь что-то изменится. И я не верю… Тебе, наверное, трудно понять, что значит всё время быть человеком второго сорта.
— Почему же трудно, совсем даже не трудно… Я в некотором смысле тоже человек второго сорта, как и любой другой, кто не поддерживает этот режим. Хорошо понимаю и тебя, и Валерия. Просто… просто не хочу, чтобы такие люди уезжали, — здесь же создается творческий вакуум…
— Валера тоже очень не хотел уезжать, но он не видит тут будущего для себя. Оставаться кандидатом наук или защищать еще одну докторскую — в обоих этих вариантах есть что-то унизительное и убогое.
От эпилога этой трагикомедии я пока воздержусь, обещаю вкратце изложить его в следующей главе нашего повествования, чтобы не забегать здесь вперед. Тот вечер у Иосифа Михайловича получился невеселым — все эти истории с корейским самолетом, Делом двенадцати, сионизмом и прочим складывались в отвратительную, раздражающую глаз и ум картину на стене комнаты без дверей. Неясное поведение Аделины тоже тяготило меня… Припоминается, что это была едва ли не последняя встреча нашей компании в полном составе. Всё начало рассыпаться, распадаться, и каждый последующий шаг распада был ударом для меня.
Первым где-то через год уехал в Америку Сережа. Он женился к тому времени на женщине, у которой то ли бабушка, то ли дедушка были еврейского происхождения, и они отправились по израильской визе сначала в Вену, а потом через Италию в Нью-Йорк. Стихи Сережи, никогда не публиковавшиеся на родине, вскоре появились в русскоязычных американских изданиях. Он сам стал издавать иммигрантскую газету, писать острые публицистические статьи, его популярность быстро росла… Все эти подробности я узнал, конечно, много позже, а тогда он просто исчез, и только один раз случайно я услышал его интервью по радио «Свобода». Сергей шутил по поводу своей жизни в Америке среди любопытных русскоязычных иммигрантов Бруклина, говорил о своих планах издания сборников стихов и статей. На вопрос о том, хотел бы он издаваться в России, Сережа ответил кратко словами Марины Цветаевой: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». Он, между прочим, оказался прав…
Второй уехала моя красавица Аделина. Она нашла-таки выход, вышла замуж за американца и уехала с ним — отказать гражданину США в праве уехать вместе со своей женой власти сочли нецелесообразным. Я тогда так и не узнал, был ли этот брак фиктивным, что практиковалось через правозащитные организации сплошь и рядом… Потом, много позже, узнал, конечно, но об этом не сейчас… Во всяком случае, перед отъездом Аделина неожиданно позвонила и сказала, что хочет попрощаться со мной «навсегда и по-настоящему». Я возразил было из принципа, что понимаю значение «прощания навсегда», но не знаю смысла выражения «прощаться по-настоящему» с замужней женщиной. Аделина ответила: «Не будь занудой, милый… Жду тебя в шесть у выхода метро „Петроградская“. Машину не забудь — поедем за город». Самоуверенности ей, конечно, не занимать. Может быть, взбрыкнуть и отказаться — что за дела, в конце концов, одолжение мне делать… Но потом решил, что действительно не надо быть занудой и чудаком с буквы «м». Я на самом деле не был уверен, что скрывается за этим «прощаться по-настоящему», но на всякий случай попросил нашу няню остаться с Витей до утра. Мы с Аделиной встретились и поехали на моей машине, как тогда — в день первого свидания, через Петроградскую по Приморскому шоссе.
Я назвал пароль: «Куда вас отвезти?», она дала ответ: «Везите, куда хотите». Это был наш секретный код, расшифровку которого знали только мы. «Ты хочешь поехать на Щучье?» — спросил я. Она ответила: «Нет, не хочу, я забронировала номер в гостинице Дома творчества в Зеленогорске, но сначала давай устроим прощальный ужин».
Я советские рестораны вообще-то не люблю… Если ты не из приблатненных или очень богатых, то чувство собственного ничтожества не оставляет тебя от момента открывания входной двери ресторана до выхода из той же двери на улицу, да и потом остается поганое послевкусие. Презрение советского официанта к клиенту зарождается, когда тот делает свой ничтожный заказ, опасливо заглядывая в правую колонку меню. Другое дело, когда за сидящего за столом начальника заказ делает в сторонке кто-нибудь из его холуев или когда богатый клиент, не глядя в меню, с купеческим размахом говорит: «Неси всё, что есть». Презрение к рядовому клиенту достигает апогея, когда тот, дико обсчитанный, стараясь не глядеть в счет, чтобы, не дай бог, не обидеть официанта подозрением в жульничестве, платит указанную внизу счета сумму и мучительно думает, сколько дать на чай стоящему вразвалку у стола наглому вымогателю. Промямлив «спасибо», совок выбирается из-за стола с «чувством глубокого удовлетворения», что вся эта унизительная процедура за собственные деньги наконец-то закончилась.
Тогда