делать… Она вразнос идет, не хочет здесь жить, лучше умру — говорит… Меня слушать не хочет. Может, тебя послушает?» Выпили, не закусывая, и я ответил: «Странно всё это слышать от тебя, Володя. Ты теперь „девушку танцуешь“, а я должен ее духовным миром заниматься… Так, что ли, получается?» Володя принес бутылку водки, разлил снова по рюмкам, сказал:
— Ты зря кипятишься, Игорь. Я не виноват перед тобой, она сама так захотела… Боюсь, как бы она снова дров не наломала с этой идеей фикс, что жить здесь нельзя. Надо ей помочь по-дружески…
— Не знаю, что ты имеешь в виду под дружеской помощью, но, насколько я ее знаю, здесь никто и ничто не поможет. Идея, овладевшая Аделиной, становится материальной силой — она теперь, сто процентов гарантии, уедет отсюда. Если хочешь быть с ней, готовься к отъезду и постарайся найти евреев среди своих предков, но не дальше дедушки и бабушки.
— Я никуда не собираюсь уезжать, у меня другие проблемы… Может быть, Иосиф Михайлович сможет ее уговорить, успокоить? Просто советуюсь с тобой…
— Ладно, Володя, про тебя и Аделину мне всё кристально ясно. Я, конечно, поговорю и с ней, и с Иосифом Михайловичем, но… ничего не обещаю. Ты мне лучше скажи: что с Делом двенадцати?
— Нормально… Партийное начальство всё спустило на тормозах, как и предсказывал Иосиф Михайлович. Он, кстати, ходил по этому делу в райком партии, разъяснил им, что криминал не просматривается. Спросил, хотят ли они скандала международного масштаба, и они, подумав, сказали, что не хотят… Короче, наши «отдыхающие» отделались легким испугом — одного уволили, один уволился сам по собственному желанию, Виктора, как бригадира, отстранили на полгода от преподавательской работы, всем остальным объявили выговор.
— И это ты называешь — отделались легким испугом? Это же подлый произвол! В нормальном обществе надо было объявить вам благодарность за работу…
— Могло быть много хуже, Игорь… Дело в том, что наши следаки из парткома не поленились организовать замеры выполненного объема работ «на месте совершения преступления». Представляешь — замеры на Колыме зимой. Иосиф Михайлович об этом не знал, всё делалось втихаря. Если бы оказалось, что объем работ нами завышен, то это подвели бы под хищение социалистической собственности в особо крупных размерах и нескольким нашим пришлось бы сесть… К счастью, замеры показали, что нам еще и недоплатили.
— Вся страна, как и ваш партком, занимается бесплодными партийными разбирательствами вместо реальной работы. Это всё вместе называется реальным социализмом… У нас в ящике говорят, что большая часть энергии коллектива уходит на трение. Ваше дело — типичный пример такого трения. Хорошо бы подсчитать энергию, затраченную вашим парткомом на Дело двенадцати, включая идиотские замеры при сорокаградусном морозе, — любопытные цифры нарисовались бы… Как «отдыхающие» перенесли всё это Дело?
— С удивительным оптимизмом… Никто не сломался, никто никого не предал, веселятся сегодня без меня, как дети… Ты приходи как-нибудь, всё-таки шабашник, хоть и однодневный, выпьем, песни споем, к нам женщины интересные заходят…
— Ну, уж в этом не сомневаюсь… Кстати, где наша с тобой интересная женщина? Пойду поищу…
Аделину я обнаружил вместе с Иосифом Михайловичем в его спальне. Прошу прощения за двусмысленность… Личная жизнь Иосифа Михайловича так и осталась для меня загадкой. Болтали, что у него есть друг, еще с университетских времен, намекали на скрытное, из наших представлений тех времен выпадавшее… Он жил в трехкомнатной квартире со своей очень пожилой и больной матерью, которая занимала одну из трех комнат, и спальня была единственным местом в квартире, где можно было поговорить приватно. Я, конечно, извинился, но Иосиф Михайлович, насупившись, сказал, что они с Аделиной уже обо всём переговорили, и быстро вышел. Аделина нервно курила, стоя у окна с пепельницей на подоконнике. Я попытался разрядить обстановку.
— «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?»
— Если бы ты, милый друг, мог ревновать меня со страстью Отелло, я бы любила тебя преданно всю жизнь. К сожалению, ты на это не способен, ибо окружен немыслимым количеством назойливых, влюбленных в тебя баб…
— Отелло снимает все претензии к изменившей ему с очередным поэтом Дездемоне, ибо понимает, что сам виноват в этом. Конечно, он, убогий технарь, не тянет на поэтическую любовь.
— Прекрати ерничать… У меня проблемы…
— Слушай, неужели ты не понимаешь, что твои поэты не составят тебе компанию для эмиграции? Если хочешь, я предам родину и уеду с тобой…
— Мать твою… Терезу! Неужели ты не понимаешь, что родина тебя не отпустит еще лет сто? Нашелся наконец перевозчик дам за границу с допуском к государственным секретам по первой форме…
— Если серьезно, Аделина, — что ты собираешься делать?
— Пытаюсь получить вызов из Израиля… Понимаю, что мне всё равно откажут, но готова и даже хочу стать отказником. Хотя бы бороться за отъезд… Но, похоже, они уберегают меня от участи отказника, блокируют почту.
— Ты сама себя поберегла бы…
— Не получится уехать легально, угоню самолет в Швецию, ей-богу, угоню… Вот Иосиф Михайлович пугает, что сяду за подобные намерения фундаментально, вплоть до высшей меры.
— Ты бы поменьше трепалась об этой дурацкой идее с самолетом. Не дай бог, кто-нибудь настучит.
— Только тебе и Иосифу сказала, больше никому, а идея действительно идиотская, но другой пока нет. Расскажи лучше о своих семейных делах.
— Мы с Витей живем хорошо, дружно… Но любит он Томаса, не знает, что я его отец, называет меня дядей Игорем. Мне пока и этого достаточно…
— Ты уверен?
— Приходи, посмотри на него… Не веришь, что я могу быть отцом?
— О, более чем верю… но не знаю, поэтому и спрашиваю…
Наш разговор был прерван появлением Иосифа Михайловича — он приглашал послушать новые стихи наших поэтов. «Твои в бой вступают. Понимаю, что противостоять этому натиску невозможно, хорошо понимаю…» — сказал я Аделине тихо.
У Сережи и Володи помимо того, что оба они были талантливыми поэтами и вследствие этого пробились в любовники Аделины, наблюдалось еще одно сходство — их стихи никто никогда и нигде не печатал, и у обоих были абсолютно нулевые шансы на публикацию в совковой системе. Стихи Сережи считались слишком абстрактными и заумными для социалистического реализма, в них существовали не реальные объекты и явления, а их образы — они словно пришли из Серебряного века, из эпохи символизма. У Володи, напротив, лирика была ясной, прозрачной, но слишком грустной для соцреализма, без необходимого оптимизма, с чуждыми совковости божьими храмами, куполами, колоколами, конями, чувственными женщинами, бесшабашными мужчинами и всевозможными звездными фантазиями. Когда