сограждан, „не бросаться в глаза“. Еврейский национализм, сионизм противоречат „патриотизму“ и при этом „опасны“ для народа…»
Он видел неоднородность и огромную разницу в социальном и экономическом положении евреев и пытался примирить всех одной национальной идеей:
«Атеисты, ортодоксы, реформисты, социалисты, капиталисты — все в рамках Конгресса нашли свое еврейское место. Независимо от их противоположных социальных интересов. Так же, как и у других народов в их национальной жизни и стремлениях. Так же, как когда-то в нашей истории саддукеи и фарисеи, смертные враги между собой, тем не менее, были преданы еврейскому народу до последней капли крови. Пока национальная независимость и свобода евреев была в опасности».
Он с сожалением осознал, что его программа достижения политической независимости в Палестине у многих еврейских организаций не вызвала одобрения и поддержки. Они ограничивались борьбой за улучшение условий существования евреев в странах рассеяния и отвергали его идею участия в войне, настаивая на сохранении нейтралитета. Из людей, принадлежащих влиятельному американо-еврейскому истеблишменту, лишь один Луи Дембиц Брандайз, известный адвокат и общественный деятель, всецело разделял идею созыва Конгресса и находился в оппозиции к Американскому еврейскому комитету. Они
познакомились и подружились. Рутенберга покорили его обаяние и интеллект.
Только в Чикаго и Филадельфии, где Рутенбергу приходилось бывать чаще и оказывать влияние, сторонники Конгресса ещё не сдали свои позиции и продолжали свою деятельность. Увы, его недовольство достигнутыми результатами было велико и вызывало сожаление.
Рутенберг не мог смириться с психологией «непротивления» злу и идеологией пассивного ожидания. Он понимал, что они порождают у неевреев отталкивающие чувства нетерпимости и неприятия. Поэтому в одной из статей он написал:
«Как можно уважать народ, который позволяет безнаказанно, без какого-либо сопротивления себя преследовать, гнать, грабить, затравливать. Чьих женщин можно позорить на глазах у их собственных мужей. Народ, которому можно устраивать погромы, топтать его, как насекомых. А сейчас, когда мир залит реками героической крови, когда мир разделился на два лагеря, идущих стенка на стенку и сражающихся не на жизнь, а на смерть — кто хочет и может психологически считаться с народом, который так беспомощен, так дезорганизован, как мы, даже в такое страшное время?».
Но враждебное отношение к идее легиона было характерным и для большинства членов лейбористской сионистской организации «Поалей-Цион», к которой он присоединился. В ней состояли в основном российские иммигранты и его близкие друзья Бен-Гурион и Бен-Цви. Для Рутенберга такая оппозиция была совершенно неожидана и неприемлема. В Кливленде во время съезда «Поалей-Цион» он выступил на митинге, в котором участвовало полторы тысячи человек. Он откровенно говорил о том, что его волнует, и почувствовал, что большинство людей сочувствует ему. Было очевидно, что проблема в нежелании лидеров принять его точку зрения.
При этом те же его коллеги, Житловский, Борохов, Сыркин, Бен-Гурион и Бен-Цви, прилагали все усилия для объединения еврейских организаций. Рутенберг понимал, что, несмотря на их отказ согласиться с идеей легиона, его программа консолидации разбросанного по миру еврейского народа не отвергнута, и с трибуны конгресса прозвучит голос мирового еврейства с требованием возвращения Палестины евреям.
О своих делах нужно было ставить в известность Жаботинского. Первое письмо, написанное в начале его пребывания в Америке, было полно умеренного оптимизма и надежд на успех. Но уже в другом, находясь в состоянии нервного возбуждения, Рутенберг заверяет своего друга, что хотя его взгляды на исход Великой войны и на Еврейский легион не изменились, ему пришлось столкнулся с непредвиденными трудностями.
«Вопрос о конгрессе огромной важности, — писал он, — Мне удалось поднять большое и красивое движение. Но, к несчастью, заболел в сентябре на два месяца, и „хевре“
загубили всё. С огромным трудом удается воскресение теперь конгресса из мертвых. Это особенно трудно, потому что сильных и богатых много. А у меня денег нет. Ничего. Но уверен все-таки, что конгресс будет. Горы работы. Это доставляет мне много. Бьюсь как рыба о лед».
Ещё в июле написал он и супругам Савинковым, с которыми оставался в дружеских отношениях. Евгения Ивановна и Борис Викторович ответили ему тёплыми письмами.
Осип Дымов
Рахель начала учёбу в университете. Рутенбергу приходилось теперь нередко самому
ходить в магазин и готовить или разогревать себе еду. Навещали его друзья, и они часами обсуждали волновавшие их проблемы.
К нему нередко заезжал Осип Дымов, настоящее имя которого было Иосиф Перельман. Он был весьма популярным писателем и драматургом, рассказы которого Рутенберг читал ещё в России. Познакомились они на одном из собраний русских эмигрантов. Дымов подошёл к нему, представился и попросил о встрече. Пинхас пригласил его к себе домой.
— Что Вы делаете в Америке? — спросил гостя Рутенберг, когда они расположились в гостиной.
— Меня два года назад позвал сюда Барух Томашевский.
— Я слышал о нём, — сказал Пинхас. — Он театральный режиссёр и антрепренер.
— Совершенно верно. Ему понравилась моя пьеса «Вечный странник» и у него возникла идея вместе со мной поставить её в Нью-Йорке.
— Говорят, она имела большой успех, — заметил Рутенберг. — Вы решили здесь обосноваться?
— Нет, я бы хотел вернуться. Там, в России, мои читатели, журналы, которые я издавал.
— Это серьёзная причина, — произнёс Пинхас. — Так что же Вас подвигло обратиться ко мне?
— Я давно искал эту возможность и в Нью-Йорке, наконец, мне удалось удовлетворить моё давнишнее желание познакомиться с Вами.
— Чем же я так заинтересовал Вас, Осип?
— Я не был членом какой-то партии, не участвовал в революционном