Карра, хоть она внешне ничем и не провинилась, только зыркнула... эдак, по-женски на своего личного Господина, за это взгляд её и сослал Квотриус прочь с глаз своих. Он даже не сделал её обычной подавательницей кушаний, нужной на случай, ежели Господин вдруг разболеется и не сможет принимать пищу с семьёй. Сего с Квотриусом никогда не бывало, он только уходил из трапезной, когда видел, что у родителей начинается оргия, а он оргий терпеть не мог. Вместо Карры теперь появлялись по приказу Квотриуса кухонные, грязные, прокопчённые рабы и оставляли еду у приоткрытой двери единожды в день - перед сном беспокойным Господина.
Только вечерами, ставшими тёмными, превратившийся в страшилище, словно ламия в истинном обличии - не в образе женщины молодой, прекрасной, бледной, черноволосой, в белой тунике, без паллы, но мертвец живой, Квотриус, забывался недолгим сном. После же до утра доносились его стоны: «Се-ве-ру-у-с-с! Се-ве-ру-у-с-с!»
И лишь на седьмые сутки не выдержал Квотриус и явился пред лик брата своего и Господина и узрел, как слаб тот и истощён до полу-прозрачности, лишь кости выпирают на тунике его, а голые, всё же по ромейскому обычаю, без штанов, ноги, так и вовсе стали совсем тонкими, с узловатыми коленями и непропорционально большими, хоть и узкими, ступнями. И устрашился Квотриус, что умирает северный ветер его, возлюбленный брат и Господин и воскликнул он, обуянный духом Паворуса жестоким:
- Увы мне! Увы всем нам! Отчего ты не желал видеть меня, мой возлюбленый, более жизни моей, брат?! Ведь ещё в шатре походном обнимал ты меня, я же, жестокий, не отвечал на ласку твою и делал вид, что не обращал внимания должного на вынужденное голодание твоё, и холод, коий пробирал тебя до костей. На самом же деле ведал я о страданиях твоих, пока мы спали, обнявшись, в шатре едином и чувствуя, как словно проваливается в ненасытные уста ламии или бездны Аида плоть твоя.
Ибо и плоть твоя усохла и уменьшилась до невозможности. Так ли уж я противен тебе, что ты?..
- Квот-ри-у-с, по-дой-ди…
И Господин дома поцеловал в уста брата своего единокровного, но поцелуй его напоминал воздушное порхание бабочки, так лёгок и бесстрастен он был.
Квотриус же проник языком в рот Северуса и нашёл там горечь и сухость одни, и не было сладости во рту брата. Но Северус, будучи не в силах даже обнять молодого, адски уродливого человека и притянуть его к себе, прошептал на грани слуха, так измождён и бессилен был Северус, заморивший себя голодом и жаждой без такого нужного ему разговора с младшим братом:
- Люб-лю-у… А… ты?
- Больше жизни, и знаешь ты это. Я есть только твой Квотриус, слуга твой. Хочешь, стану рабом твоим? И стану выполнять желание твоё каждое, даже мимолётное сапмое? Только не прогоняй меня от пресветлости твоей, за нелепость лица моего и нестроение тела.
- Я и сам… хорош, как Великий принцепс, Светлейший Дюкс* * , - Северус слабо улыбнулся краешками тонких губ.
- Не хочешь ли оттрапезничать хоть немногим, возлюбленный брат, северный ветер мой? Иначе как же будешь внимать ты оде той, что сочинил я в походе только для нас обоих и записал пером враньего, достойного восхищения птичьего образа твоего, беря чернила словно бы из нижней туники твоей необычайной, с фибулами многими столь мелкими, что не возьмусь я описать их прелесть, и пользуясь пергаментом, сотворённым тобою из простой овечьей, затасканной, походной шкуры?
Квотриус, в свою очередь, улыбнулся и… преобразился в прежнего, замечательного красотою юношу.
- Хочу. Очень хо-чу жить. Взгля-ни на се-бя сей-час…
- О, боги милосердные! Опять мучаете вы влюблённых братьев, порождая мороки и видения ложные! За что сие?
Квотриус пал на колени пред ложем высокорожденного брата и Господина и начал царапать прекрасное лицо своё.
- Не на-до! Про-шу! Дай мне взгля... на те-бя, - послышался голос с ложа.
Молодой человек вскочил, как ужаленный, но лицо его было закрыто руками.
- Семь дней, а сколько перед этим. Всего семь дней взаперти, а сколько перед этим... - твердил он, не переставая.
А сам же не отрывал от лица рук, словно он боялся взглянуть в «зерцало», наваждение их с братом, разделённое, одно на двоих.
- Не бойся, брат мой возлюбленный пуще радости жизни моей. Любовь преображает тебя, о Квотриус мой.
Северус, казалось, напитывался любовным чувством, переполнявшим сейчас Квотриуса, коим заполнена была опочивальня волшебника из будущего, так неразумно решившего умереть в чуждом ему времени.
Голос Северуса становился сильнее, а взгляд - яснее. Наконец, он медленно, но верно приподнял руку, приглашающе махнув ей, и Квотриус, давно уже с изумлением глядящий в «зерцало» и на Северуса - инициатора преображения сего, прилёг рядом… вновь став безобразным «мертвецом». Либо избыток чувства подвёл Квотриуса, либо сил любить не хватило у больного самой крайней степенью анемии, граничащей с погибелью, Северуса.
Но это не заботило любящих, Северус изо всех сил прижался к Квотриусу, дав ему понять, как тот дорог для него.
- Отчего не приходил ты, когда умирал я, отказываясь от пищи, а в последние дни - даже воды, не видя тебя? Почему так сложилось, о Квотриус мой, оплот разума моего, свеча, освещающая душу мою и..как ты говорил там про сердце?
- «Биение сердца живого», - вот, как говорили мы друг другу, лаская словесами едиными так, что плоть наша бунтовала и вздымалась...
- Да, так оно и было, всем смертям назло. И сие было превосходно. Так, почему же ты не приходил?
- Но ведь это ты, северный ветер мой, к жизни пробуждающийся, сам волею своею отказал мне в праве навестить тебя! - удивлённо воскликнул Квотриус. - Я не выходил из опочивальни целыми днями. Меня увидели все домочадцы и несколько рабов, принимавших нас, воителей, с высокородным отцом и военачальником, а тебя внесли в дом и сразу уложили здесь, в твоей опочивальне, призвали врача даже, но всё, что смог сказать сей учёный муж, так это: «Истощение от голода и хлада. Кормите постной пищей и понемногу. Согревайте ложе.» И это всё, поверь!
Глаза Квотриуса влажно заблестели, и он начал снова преображаться.
- Меня не было рядом с тобою столь долго по решению твоему (он сделал ударение на этом слове) из-за моего безобразия, верно. Я же весьма стыжусь своего нового облика перед всеми свободными домочадцами и, представь, даже рабами, хоть они и не люди. Ибо при встрече рабы... так глазели на меняч, что мне соделалывось тошно от взгядов их, словно бы бестрепетно изучавших меня, хотя рабам и полагается держать пред свободными домочадцами очи долу. Но им, видите ли, было столь любопытно!
Высокородная патрицианка Вероника Гонория, бывшая безответною любовию моею много лет, самых прекрасных дней отрочества и юности, нанесла мне последний удар словами злыми и обо мне… теперешнем, и о моей почившей матери.