Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

что ищу! Просто время гублю.

Так и было — до вчерашнего дня. Кто-то пьёт, кто-то в ящик глядит иль козла забивает — а я так истребляю часы, дни и годы. Пустота и тоска… И внезапно вчера — пара строк, а за ними — другие. Боже мой! Я не знал, что так можно писать, что простые слова могут так поднимать, возвышать — а потом вдруг швырять в самый ад — а оттуда опять поднимать — закалённей и крепче. А порой говорить — задушевно и просто, словно друг, понимающий всё, пред которым бы душу излить. Боже мой! Человек! В пустоте — человек! Кто он, что? Может, вправду, ему написать? Да, наверно, завален он почтой — и когда отвечать? И вообще — отнимать его время, те минуты, часы, когда мир обретает себя — под бегущим пером, под сверканьем идей, под рождением смыслов и слов — то великой красы, то пылающей мощи, то душевных терзаний, то тишайшей мольбы — а порой — погружения в нежность — такую, за которую — душу отдать! Хоть кому эта гадость нужна? В истлевающем теле, издающая смрад разложенья душа!

Но я всё-таки начал искать. Нелегко. Один блогер берёт у другого — бесконечные клоны — а источник не знает никто — и без имени автора. Но уж тут я упёрся. Не вставал целый день — всё сидел у экрана, щёлкал кнопками мыши, тыкал в клавиатуру — уж давленье, наверно, за двести, и болит голова — но я должен найти! И нашёл — и застыл, тупо глядя в экран. На газетных листах с полустёртостью шрифта — моё имя. Боже мой! Мои пробы пера. Их тогда, чертыхаясь, главред, искурив пару пачек, на свой страх и риск приказал напечатать. В захудалой районной газетке, меж портретами знатных доярок. И ведь как-то сошло. А точнее — никак. Ни хвалы, ни хулы. И тогда я — к болоту — и все связки тетрадей — туда!.. И забыл. Полагал — навсегда. Оказалось, что нет! И теперь — и хвала, и хула — но хвалы много больше. Не хвалили б — не слали б друг другу, не вставляли б в живые журналы и блоги! Значит, сделал не зря!.. И главред жил не зря. Из районной, забытой навек газетёнки — в отозвавшийся мир. В зазвучавший, как колокол, мир. В мир, звучащий и мыслью и словом моим!.. Миг восторга, а дальше — удар: из сокровищ, дарованных мне — или созданных мной! — я дал миру алмаз или два. Остальные — в болото. Или просто в ничто. А они отыскали, схватили, орут: «Струсил! Предал! Сколько мог написать! Сколько миру не дал!» Вот они — мои письма, и ответ — мордой — в стол… Можно хуже сказать. Вот — излил свою душу! Отыскал себе друга! Вопиет он: «Иуда!» — Это я вопию! — «И за сколько монет себя продал?» — Не монеты, а так — суета. Просто пшик. В петлю лезть — и, чтоб чрево, разверзшись, исторгло кишки? Чтобы в колокол бить изнутри — головой на натянутой телом верёвке — головой, искажающей звон!.. И позволил себе усмехнуться: «В стены комнаты бить? Далеко, не достанешь!»… В стены мира. Проорать в интернете: я автор. И польётся поток: «А ты кто?» …А никто. Бросил. Предал… И честна, справедлива подобная казнь… Только всё же решил по-другому. Вражьей пулей — в висок. Пистолет дожидался не зря. Отыскал всё ж добычу.

…И рубиновой влагой омочил себе рот, и тяжёлый металл лёг в ладонь, и мерцала свеча, и томил мою душу Шопен — и вдруг что-то ударило в мозг! Нет, не пуля — идея! Из гармонии звуков рождались слова — и нельзя не успеть записать! На каких-то квитанциях — в бешеном темпе!

И, когда отзвучали последние ноты, дребезжа, стихло эхо в душе — я, дрожа, раза три подносил свои строки к глазам — не решался прочесть. А потом, как в горящую дверь — головой — когда надо спасти иль спастись. И с размаха — читал.

…Это был тот же «я», что в газетных листах — только глубже, сильней. Всё, что было тогда — но пройдя через боль, через горечь и стыд, привнеся в человечность масштаб, и в масштаб — человечность.

Значит, есть ещё шанс, значит, можно исправить! И мой «я» — прежний «я» — не пощёчину дал, а надёжную руку.

Я пошёл в темноте, — благо, мог и вслепую идти — знал здесь всё наизусть, — по тропинке к болоту — и расстроенный вальтер с обиженным всхлипом ушёл прямо в топь, не сумев увеличить свой счёт.

А свеча озаряла путь строк — и в минуты вливал я года — чтоб хоть что-то-то успеть. И, действительно, что-то успел.

Из мемуаров писателя и поэта, триумфально шагнувшего к славе после перерыва в целую жизнь.

21–22.6.2018

Фарс

Фарс восхищал. Толстый лысенький Зевс, буратиноподобный Геракл, Афродита с тройным подбородком — и другие под стать. Так — давно не смеялся. А ведь вроде всерьёз — и трагический пафос, и музыка — только как затрясут животами, как пискляво обрушат проклятья с Олимпа — невозможно сидеть — хоть под кресло вались. И в последний момент, когда — яростный гром — и из молнии вдруг вылетает лягушка и, пронзительно квакая, кушает всех — и Геракла, и Зевса — только вот Афродиту не может никак — та её прижимает к груди, и несчастная в позе младенца засыпает на двух сумоистских руках в окруженье громадных холмов — в этот миг зал встаёт — и овация мчится сквозь смех.

А на сцену вбежал режиссёр, закричал: «Юбилейный спектакль — и — сенсация: автор пришёл! Тот таинственный автор, исчезнувший после премьеры… Ведь не смог отыскать ни один журналист! И пришёл — пятьдесят лет спустя».

Старичок. Небольшой, весь иссохший. И глаза, как две чёрных дыры. Смех утих. «Я когда-то считал: деньги — всё. Продал театру свой труд. Передал все права. Деньги есть. Жизни нет. Потому что писал я не фарс. И не драму. Трагедию… Всё». Повернулся. Ушёл.

Большинство не услышали — или не поняли. А потом — два комичных падения Зевса, беготня Афродиты с сотрясеньем телес — и опять общий смех и овации.

Но я видел других. Не скрывающих слёз. И сам был среди них.

1.5.2018