Читать интересную книгу Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич

цветок под копытом коня. И она — ещё более дивный цветок, сущность всей красоты, порождённой мирами — его и моим — в единенье своём, — и ушедший, сжигая свои лепестки в разорвавшем единство огне — в жгучем пламени нашей разлуки. Цинь Ши-Хуанди строил стену — но страшней и надёжней стена из огня. И мы трое — отец её, я и она — замурованы в стену, чтоб стоять ей вовек.

Хорошо, что огонь — лишь в словах. А она пусть живёт, и пусть счастлива будет, возрождённой поднявшись из пепла, к красоте приобщивши и мудрость, и боль — и пусть в жизни летит вместе с кем-то, достойным её, и поднимет его выше Данте, потому что она лучезарней любой Беатриче. И пусть сказка, рождённая ею, вправду сделает жизнь и светлее и лучше. И кого-то спасёт.

И вот тут не слова. Хоть кого-то и вправду спасёт! Мысль о ней побудила к деянью — и я сунул проклятый листок вновь в футляр. Меньше будет вдохнувших отраву. Сжечь его б! — только пламени нет — лишь в бесплодных словах. И не спас никого. Ведь прочтут всё равно! Иль повертят пред носом. И умрут, неповинны ни в чём, как оставивший след на мече мотылёк. Впрочем, след уже смыт, как и жизнь.

…Стук копыт! Или кажется мне? Нет, она то, она — прискакала проститься со мной! Я рванулся к окну, позабывши про яд — только он уже сделал своё — и лишил меня сил. Но рывок все ж добросил меня до окна, по дороге обрушив светильник — и на столике что-то затлело. А в окне — никого! Только тени деревьев в серебряном свете луны — и какой-то несущийся свет — или это уж смерть заискрила в глаза? Я не знаю — но только ослабла рука, и колени согнулись под тяжестью тела — и, не в силах цепляться за створку окна, я обмяк и свалился на столик, и, сломав его — на пол. Как полено! Уцепился зачем-то за чашу — за мою иль его? Кто испил из неё кровь вина? Только важно ли, кто? Да и чаша, увы, не опора — и со мною отправилась вниз. Чтоб разбиться в куски… Как смешно: всё, что крепко, сломалось — жизнь, величие, слава — а непрочная чаша в омертвевшей руке очень мягко коснулась поверхности пола — и всё так же цела, как и годы назад, когда он, через время, пространство и смерть, перевёз её хрупкое тело сюда.

И мой взгляд обращён на Чжэн Хэ — так упал я, а сил, чтоб вертеть головой, у меня уже нет. И не надо. Зачем?.. Только жаль, что не вижу ответа в глазах: хоть сейчас, когда я умираю во имя твоё — признаёшь ли меня? Ну, не сыном — хоть кем-то!.. Ну, ответь! Умоляю: ответь!.. Ничего. Пустота. И бессмысленный холст. Я умру — и не скажет никто ни в Срединной стране, ни тем более здесь, чей же это портрет. А тем паче не скажет, кто я, — да и был ли такой…

Что ж: допито вино, опустевший сосуд холодеет в застывшей ладони, и я тихо лежу и смотрю на портрет, столь же нынче ненужный, как я, и слезинки струятся по бледным щекам догорающей жизни. И пронзительно-грустно поёт за стеной золотая, как солнце, цикада перед тем как замёрзнуть навек в этой стылой печальной стране, и чуть слышно звенит колокольчик судьбы, уплывая во тьму по мерцающе-лунной воде…

Почему необычна цикада? Почему золотая она, как пилюля из книги даоса — золотая пилюля бессмертья? Почему её цвет совпадает с зовущим в рожденье для вечности цветом?.. Вот ещё одна сказка. Он любил необычное, потому и привёз не простую цикаду. Интересно, её всё же вывел умелец из нашей страны — иль привёз флотоводец из дальних земель?.. Тоже, может быть, память о нём. Потому-то убийца и взял! Жаль, забыл у него уточнить, а теперь уже поздно. И не всё ли равно!

Что-то вспыхнуло вдруг. То багровая яркая точка на обломанном крае стола превратилась в огонь. В небольшой огонёк. И сливается с ним свет луны, добавляя своё серебро, и под музыку света уплываю во тьму. Засыпаю навек.

…Миг забвенья — а, может, не миг? Снова топот копыт — и я всё же заставил себя приподнять тяжелейшие веки — что, пожалуй, не проще, чем небо поднять от земли! Но я поднял-таки. А уже топот ног — и она прибежала — она! Почему, как — не знаю — но всё же — она! И рванулась к отцу. Обняла, зарыдала — и кричал я: «Прости!» Встать не мог — но кричать — на остатке сгорающих сил, на остатке сгорающей жизни — заставляя быстрее сгорать! — всё ж сумел. А она повернулась ко мне: «Я всё знаю. Он сам так хотел. Колебался, боялся — умирать не желает никто — но всегда повторял: „Если будет посланник судьбы, то умру. Заслужил. А не будет — так, значит, простила судьба. Но позволю себе сойти в смерть, только если посланник достоин. И, хоть подвиг — добраться сюда — но ещё испытаю его. Побеседую с ним. И тогда лишь решу“. Я, увидев тебя, поняла: ты — посланник. Достойный его. И скакала, хотела тебя обогнать, и спасти вас обоих — ну хоть как-то спасти! Но твой конь несравненно быстрей моего. И всё поздно. А с тобой — что с тобой? Ты не ранен. Так встань же, ответь!» Я ответил: «Спасибо за то, что пришла. Не судьба нам, увы, не судьба. Да, он сам так хотел — но убит всё же мной. А мне — следом за ним. Принял яд». И добавил, спасая её: «Вот футляр. Брось в огонь. Он опасен для всех». Что я сделал, зачем я сказал! Распахнула футляр — и листок со стихами Ли Бо — у лица. «Брось, не смей!» А она прочитала стихи — выразительно, чудно — и цикада за дверью громким пением вторила ей, и убийственный яд устремлялся с листка — и уже не спасти ничего… А огонь переполз со стола, устремился по тлеющей ткани к портретам на стенах. «Потуши!» Но она усмехнулась: «Зачем?»

Бросив в пламя листок — чтоб не нёс больше смерть никому — подошла, села рядом со мной, обняла: «Мы не муж и жена — но умру я